Вечный зов. Том II - Иванов Анатолий Степанович (бесплатные онлайн книги читаем полные TXT) 📗
— Наталье надо бы отдать. Ты ж всё ж таки взрослая.
«Взрослая» Агата сперва отрицательно мотнула головой. Затем, подумав, взяла ножницы, отрезала изображение Ивана, остальное вместе с заметкой протянула Анне.
Тогда, в июле, ещё надеялись, что пшеница кое-где выдюжит, готовились к жатве, обихаживали ток, косили на лугах жухлые, низкорослые травы, смётывали в невысокие стога, ремонтировали коровник к зиме — дел, словом, в бригаде было по горло. И всё же Анна поздним вечером однажды побежала в Шантару, где-то уже за полночь стукнулась в домишко бабки Акулины, протянула сонной Наташе газетный обрывок:
— Вот!
— Ой?! — воскликнула та испуганно. — Что? Что?
— Дурочка, ты погляди сперва.
Наташа торопливо бегала глазами по строчкам, ничего сначала не понимая, а когда до неё дошло, она снова воскликнула:
— Ой! Да это же… Боже мой, мама! Бабушка! Да посмотрите же — ведь Семён, Семён!
И ткнулась в грудь Анны, радостно заплакала.
В бригаду Анна вернулась на рассвете, всё ощущая на груди тёплую и тяжёлую голову жены своего сына, слыша ровное дыхание его грудной дочери, которая спала в кроватке.
Лёгкое чувство не покидало её всё утро. А где-то во второй половине дня неизвестно почему и откуда явились и забеспокоили её тревожные мысли: «Чего это я радуюсь-то? Не к добру… Там вон какие, по радио говорят, бои хлещут…»
Женское сердце вещун, а материнское тем более. Тревога эта пришла к Анне, нахлынула, захлестнула её тотчас, даже в те минуты, когда Семён по вздрагивающей от взрывов земле, сквозь фонтаны земли и огня гнал свою горящую самоходку к высоте 162,4, где была окружена батарея Ружейникова, когда он, подчиняясь приказу командира самоходки Магомедова, вывалился мешком наружу. Через горы, леса и реки, через необозримое пространство, через тысячи и тысячи километров почуяло материнское сердце, что к сыну её пришла беда. И в тот момент когда в пятнадцати — двадцати шагах от Семёна, там, где горела покинутая им самоходка, рвануло небо и землю, Семён упал и в ушах его зазвенело, засвербило, будто туда забилось по комару, Анна, почувствовав нестерпимую боль в сердце, схватилась за грудь и осела на землю.
— Тёть Ань! Тё-ёть Ань?! — испуганно вскричала Тонька-повариха. — Ты чего?
— Не знаю… Почудилось, будто с Сёмой что…
— Ну вот ещё! Чего там с ним? Ничего!
— Не-ет, — мотнула она головой, — это я… почувствовала.
Да, она это почувствовала безошибочно, хотя не было для того никаких причин, кажется, и никто не объяснит такой особенности материнского сердца.
Она с того дня ни с кем о сыне больше не говорила, чернела всё больше, сделалась какой-то безучастной к делам. Когда она прочла оставленную на бочке с водой Андрейкину записку, у неё лишь плотнее сдвинулись брови и она произнесла эти свои слова, поразившие сперва повариху, а потом Назарова. Вскоре разразилась эпидемия ящура, её это будто не очень и обеспокоило, она равнодушно смотрела, как с коровьих морд течёт слюна, спокойно распоряжалась павших животных отвозить на скотомогильник. Когда Назаров временно закрыл вторую бригаду, где она бригадирила, вместе с другими уехала в Михайловку и умолкла совсем. По указанию председателя она стала работать на току, но теперь по целым неделям от неё никто не слышал ни слова. Даже со своим средним сыном Димкой, которого видела иногда, не разговаривала, лишь однажды попросила:
— Хоть ты, сынок, не оставляй меня.
— Да о чём ты? Я и не собираюсь, как Андрейка, паразит… Может, его всё же поймают где, а, мам?
— Может, — кивнула Анна, прижала к себе выгоревшую на солнце голову сына, долго держала так. — Что делаете сейчас?
— Председатель велел за скотом ходить. В нашем загоне двенадцать коров.
— Ага, ходите. Видишь, сынок, горе какое у людей. Хлеб сгорел, на скотину мор. Ты запомни это.
— Да разве ж такое забудется? В нашей группе Ганка, Майка с Лидкой, ещё трое ребят. Коровы все у нас пока вроде здоровые.
— Надо их сберечь, а то колхозу совсем горе.
— Да мы понимаем, мама… Ты что такая невесёлая? Заболела, может?
— Нет. Иди, сынок. Ступай.
Разговор этот весь слышала Агата и, когда Димка ушёл, сказала:
— Вбила ты себе в голову, Анна… Ну что зазря сохнуть? Слава богу, что они вместе с Ваней. Он его сберегёт… Вот увидишь, напишут скоро оба.
— Нету же писем.
— Да идут уже, в дороге где-то. Получим, я чувствую, — убеждённо сказала Агата.
Предчувствие её обмануло лишь наполовину, от Семёна ничего не было, а письмо от Ивана пришло недели через полторы после этого разговора. Но как о нём сказать Анне Савельевой, Агата не знала. Нет, там не было страшного известия о Семёне. О нём Иван вообще не упоминал ни словом. Но это-то и было непонятно и странно. В любом письме Иван хоть что-то сообщал о племяннике — воюют, мол, с ним по-прежнему. Значит, жив и здоров он. А тут — ни звука. Но не это было даже самым странным, — может, думала Агата, забыл просто Иван или не успел написать ничего о Семёне, там и времени-то для писем иногда не хватает. Поразили Агату следующие слова из письма, нацарапанные торопливо, неровными буквами: «Анне передай, что как Фёдор был подлецом, так и остался, даже не подлецом, а и сказать этого в письме не могу кем, и мужа у неё нету, а почему — я вернусь когда и расскажу всё, как на духу». Почему Иван вдруг заговорил в письме о старшем своём брате? Встретил, что ли, где его там, на войне? Али от солдат чего слыхал? Что значит «мужа у неё нету»? Убили, что ли, его, погиб? Коли б так, Иван, наверное, так и написал бы. «…Мужа у неё нету, а почему — я вернусь когда и расскажу всё, как на духу». Как это понимать?
Все полторы недели Агата мучилась, как на огне, несколько раз на дню вчитывалась в эти строчки, но понять ничего по-прежнему не могла, носила письмо с собой, но Анне показать не решалась. И вот, глянув зачем-то сперва на сидящих у амбара председателя с Кружилиным, Анна сама сказала неожиданно:
— Давай письмо.
— Какое? — вздрогнула Агата.
— Не вижу, что ли? Не крути. Дай сюда. Вон в кармане кофточки-то! — И пошла за веялку.
И Агата невольно шагнула за ней.
Ещё на ходу она вынула письмо из кармана, зажимая его в кулаке, неприятным от торопливости голосом произнесла:
— Тут, Анна, ничего такого про Семёна. Ничего — живой он, значит.
Анна молча развернула измятый, замусоленный треугольник. Письмо она, держа его обеими руками, читала долго, очень долго. Кружилин уехал, простучали его дрожки. Где-то на другом конце тока с возчиками зерна ругался Назаров. Потом шаги его стали приближаться. А Савельева Анна всё смотрела в листок, вырванный из обычной школьной тетради, пришедший сюда из-за тысяч вёрст, с фронта.
— Ну, чего? Письмо, что ли? — спросил Назаров.
— Ага. От Вани, — сказала Агата.
— Живые-здоровые они там с Сёмкой?
— Ага…
— Ну, слава богу. Поклон им отпиши.
Назаров отошёл, затихли его шаги. Анна всё не отрывалась от листка.
Наконец руки её дрогнули, она подняла на Агату твёрдое, как камень, бескровное лицо.
— Я… я ничего не могла понять про Фёдора, — промолвила Агата.
— А тебе и не надо, — неживыми губами проговорила Анна. Голос её тоже был неживой и мёртвый. — Это только мне дано одной…
После того дня, как уехал добровольцем на фронт Николай Инютин, что-то произошло с Лидой, дочерью учительницы Берты Яковлевны. Долговязый Колька будто увёз с собой её вечную желчь и все колючие слова, которые она постоянно рассыпала вокруг, и, лишённая этого, она сразу же сделалась растерянной и беспомощной, притихла. Да и все мальчишки и девчонки, работающие в колхозе, в чём-то изменились, словно в один день сделались намного старше, как-то реже затевались нехитрые ребячьи забавы по вечерам, совсем прекратились ссоры, которые раньше иногда бывали. Инютина провожали все — так распорядился председатель колхоза Назаров; узнав, что ученик их школы уезжает на фронт, освободил всех от работы на целый день и выругал деда Евсея Галаншина и Володьку Савельева, которые не хотели было давать подвод на станцию.
