Под горой Метелихой (Роман) - Нечаев Евгений Павлович (книги без регистрации TXT) 📗
Шали, платки, бараньи лохматые шапки задвигались в разные стороны, и теперь уже не просто ветер — ураган подхватил всех с места. Над головами взметнулись сжатые кулаки, единая грудь выдохнула единое слово: «Дождались!»
Владимир сидел рядом с учителем, сосредоточенно дымил самокруткой. Ему не доводилось видеть столицу фашистской Германии даже на картинках, но это не мешало воображению. Танкист и партизан рисовал картину по-своему. Он видел себя на опушке леса, а впереди — в широкой низине — раскинулся огромный и мрачный город с узкими улицами-щелями, с высокими обгорелыми зданиями, со шпилями нерусских церквей. Вокруг разливается кромешная темень, и очертания города угадываются лишь по багровым отблескам пожарищ на низко проплывающих тучах. Они перекидываются с одного места на другое, эти огневые всполохи, образуют кольцо, и поэтому кажется, что город, как живое, невиданное и страшное существо, шевелится, поджимает щупальца. Но он уже обречен, он задыхается в густом, смолистом дыму.
И еще видит танкист, как со всех четырех сторон к осажденному логову идут и идут колонны войск. Полки, дивизии, корпуса. С танками, артиллерией.
Идут совершенно бесшумно и оттого еще страшнее для города, часы которого остановились на полуночи. Войска ждут рассвета. Они всё так же бесшумно растекаются вправо и влево, сплошным броневым и людским кольцом охватили заполненную непроглядным дымом котловину, а за спиной у них выстраиваются другие колонны, дальше — еще и еще. Над головами солдат поднимаются тысячи артиллерийских стволов.
И всё это молча, без единого звука. Дымов даже зажмурился: ему показалось, что рядом с живыми солдатами становятся мертвые. Они пришли сюда с пограничных кордонов, из Пинских болот, из лесов Белоруссии, степей Украины, от Ленинграда, Москвы, с берегов Волги. Встали из братских и безымянных могил, из бомбовых воронок и промерзлых траншей, чтобы вместе с живыми ринуться на последний штурм.
Здесь и псковские партизаны, не вернувшиеся от взорванных ими мостов, от речных переправ, из засад у лесных завалов, и зарытые на торфяном болоте пленные, расстрелянные за попытку к побегу. Тут и обвязанный марлей пехотинец, отброшенный навзничь на булыжную мостовую пулей коменданта Пфлаумера на базарной площади в городе Острове. Он стоит первым в шеренге.
Последнего Дымов не видит. Он его даже не помнит в лицо. Он упал на железнодорожном переезде возле будки стрелочника…
Было это в последнем бою в ночь на седьмое ноября 1943 года. Первый партизанский полк из бригады Леона Чугурова наносил внезапный удар по крупному вражескому гарнизону на узловой станции. Задача была дана предельно короткими фразами: разгромить гарнизон, взорвать нефтебазу, перевалочный склад боеприпасов, разрушить подъездные пути.
Когда полк шестью ротами обложил станцию к все ждали с минуты на минуту условный сигнал — ракету, к еловой посадке, где залегла первая рота, проскользнул из поселка парнишка-связной. Доложил, запыхавшись, что за станцией в тупике стоит вражеский эшелон, теплушки забиты солдатами.
Парнишку доставили к командиру полка. Но приказ есть приказ. В назначенный час над перелеском взвилась ракета-тройчатка.
Пулеметчик Дымов был в группе подрывников, и, когда полыхнуло в полнеба и загорелись пристанционные товарные пакгаузы, ему на освещенном поле хорошо были видны бегущие к лесу партизаны. Саперы замешкались и отходили последними. Пулевые трассы зелеными и красными струями перекрестились на их пути.
Владимир залег со своим «ручником» у переезда, пуля ударила выше локтя, раздробила кость. Пулемет судорожно поперхнулся и замолчал.
Немцы хлынули к насыпи цепью, кучей столпились у шлагбаума, добивая ножевыми штыками одного из товарищей Дымова, а сам он лежал на спине, пересохшими губами хватал и не мог схватить глоток воздуха.
Ножевые удары с хрустом раздавались буквально в десяти шагах. Они отрезвили Владимира от нечеловеческой, дикой боли. Дымов подполз к пулемету, грудью налег на приклад. Огневая яростная строчка в упор перерезала свору гитлеровцев. Так и осели всей кучей. А по полю уже и вблизи еловой опушки в разных местах вскидывались дымные всплески, мин. Сгоряча встал на ноги, здоровой рукой прихватил пулемет с опорожненным диском, пробежал метров с полсотни и упал от тупого удара в спину. Сбил его с ног трескучий разрыв недолетной мины…
Окурок стал припекать губы Владимира, он затянулся еще, пригнув голову и прищурив глаз от едучего дыма. Николай Иванович молча наблюдал за бывшим своим учеником. Так и сидели они за узким столом — оба седые, жилистые, с задубелыми, жесткими лицами.
— Вспоминаешь свои боевые дела? — спросил наконец Николай Иванович, точно мысли читал у Дымова. — Я тоже вот думаю. И знаешь о чем? О первом колхозном собрании в этом же вот помещении. Давно это было, Володя, давно. И трудно было его начинать. Помнишь, конечно?
Владимир молча кивнул.
— А сегодня наши солдаты штурмуют Берлин, — задумчиво продолжал учитель. — Я вижу его в огне.
— Не мы начинали.
— Не об этом речь… Горит, пусть горит. Я — о первом колхозном собрании. Не поверни наша партия в те годы страну на новые рельсы…
— Понимаю, всё понимаю, Николай Иванович, — в тон ему проговорил Дымов.
— И еще знаешь что вспомнилось? — всё так же вполголоса, будто откуда-то издалека, спросил учитель и сам же ответил: — Когда речь Михаила Ивановича Калинина здесь же вот слушали всем селом. Андрон был в Москве, на съезде. Ты привез аккумулятор от Мартынова, а по дороге обжег, кислотой руку. Помнишь?
Диктор всё так же размеренно и четко повторял сообщение о начале завершающего штурма советских войск. Дымов поднял голову — Анна смотрела на него. Может быть, и она вспомнила в этот момент, как на виду у всех завязывала тогда своим платком обожженную руку Владимира, как в больницу к нему приходила. Разве такое забудешь?
Дымов потупился, а из динамика хлынула военная оркестровая музыка. Потом какой-то поэт, срываясь в голосе, читал только что сочиненные стихи:
«Огонь по Берлину!» — пламенело в мозгу Владимира. Московские куранты стали отсчитывать полночь, — полночь фашистскому логову. А Дымову показалось вдруг, что в ушах у него зародился тонкий щемящий звук и немного кружится голова. Он прикрыл ладонью глаза, обхватив пальцами разгоряченный лоб. Не видел, как впереди него кто-то порывисто встал, отодвинул стул, прошел совсем рядом торопливым, пружинистым шагом. Вот хлопнула дверь, шаги в коридоре участились, вроде бы побежал человек по скрипучим доскам.
Вокруг нарастал людской гомон, все повставали с мест, закашляли, заговорили громко, перебивая друг друга:
— Всё, конец Гитлеру!
— Точка.
— Эх, и дадут там наши!
— Николай Иваныч, а что с Гитлером сделают?
— На первом суку…
Это сказал не учитель, а кто-то добавил:
— А я бы вот так: руки скрутить, петлю на шею, и провести его, гада, по городам и селам, где трубы одни остались. Да по роже, по роже у каждого перекрестка! А потом — обратно в Берлин, и там уж — повесить.
— И министров всех так же самое…
— Живьем их сжечь, сволочей, на одном костре!
Еще и еще голоса, возбужденные выкрики, как в большой партизанской землянке после лихого налета.
Николай Иванович крепко сжал колено Владимира, кивнул в сторону двери.
— Иди, сейчас же иди, — сказал он строго. — До чего довел человека…
Владимир встряхнул головой, поднялся, пригнувшись шагнул в раскрытую дверь. Всё вокруг было залито ровным светом луны. Полновластная хозяйка ночи, круглолицая и холодная, висела она в зените над самой Метелихой, ко всему одинаково равнодушная. У школьной березы, прислонясь рукой к щербатому, покрытому наростами стволу, сникла Анна. Плечи ее вздрагивали.