Лори Лэн, металлист (Советская авантюрно-фантастическая проза 1920-х гг. Том XIX) - Шагинян Мариэтта Сергеевна
Доктор Гнейс вытаращил на него два кротких, больших глаза, желтый и зеленый, и провел по лицу маленькой, бархатной ручкой.
Перед ним, в кресле, сидел характернейший экземпляр гадов, именуемых человеками, а он забылся, увлекся, разговорился! Голос его стал сух и холоден.
— Можно узнать, по какому делу?
Ага! Вот что называется прищемить ученого за хвост! Дубиндус был чрезвычайно доволен результатом своей дискуссии. Он немедленно полез в портфель, достал тряпочку с камнями и протянул ее ученому:
— Вот, уважаемый доктор. Именем правосудия умоляю вас определить, какой это камень, откуда он отбит и в чем его злокачественность для здоровья и автомобильных шин. Резолюцию вашу благоволите изложить письменно, и, если можно, на самой что ни на есть ученой, то есть академической бумаге.
Гнейс развязал тряпку, вынул несколько камней, посмотрел на них, прищурился, понюхал, лизнул, — и вдруг по лицу его разлилось изумленье. Он хотел было что-то спросить у Дубиндуса, но удержался. Вынув желтый флакон, он капнул на один из камней, нагнулся и снова понюхал. Потом выхватил красный флакон и сделал то же самое. Потом резким движением повернулся к Дубиндусу. Лицо его было бледно, как бумага:
— Вы хотите иметь анализ этого камня? Приходите сегодня в шесть часов вечера.
С этими словами он подхватил камни и выбежал из комнаты, оставив Дубиндуса одного.
Глава семнадцатая
РАЗЛИЧНЫЕ ВОЗДЕЙСТВИЯ НА ДУШУ ДЯДИ ГНЕЙСА
— Маленький номер пятый прихварывает, доктор. Ему надо профильтровать раствор.
С этими словами дюжий слуга вступил в святилище дяди Гнейса — его химическую лабораторию, где тот засел с утра, как безумный, в стеклянной маске и резиновых перчатках, возясь над сине-серыми осколками.
— Что такое?
— Я говорю, наш маленький плох, доктор, очень плох, сколько я понимаю, у него грыжа.
Сердце дяди Гнейса не устояло. Он прикрутил лампочки, прикрыл баночки, открыл вентилятор и побежал в соседнюю комнату. Здесь было тепло и влажно. Они находились в детской.
Но дети доктора воспитывались без баловства, на искусственном питании. Они сидели в красивых банках и весело поглядывали сквозь стекло синими, красными, розовыми, желтыми личиками, покорно кушая раствор и отлеживая себе бочок, покуда их не переворачивали.
Номер пятый был самый маленький. Дядя Гнейс нежно сунул руку в его мокрую кроватку и вынул великолепный бледно-розовый кристалл, по животику которого тянулась выемка, испортившая ему фигуру.
— Гм, малыш, ты перепитался! — недовольно проворчал Гнейс. Обжорство, Зильке, никому не идет на пользу. Перемените ему пеленки, да уберите снизу новый кристаллик.
Зильке выслушал распоряжение доктора насупившись. Его с утра терзало любопытство. Перед глазами его стояли сине-серые камешки, над которыми патрон забыл завтрак обед и прогулку. Но тот, как ни в чем не бывало, снова повернулся к лаборатории. Зильке судорожно крякнул. Патрон поглядел на него.
— Я… я крошусь, доктор, от любопытства, — пробормотал он сердито, — вы чересчур напластываете меня. Ни одна порода не выдержит такого давления.
Дядя Гнейс рассеянно улыбнулся. Он поднял пальчик в знак терпения и молчания. И, уже исчезая за дверью, облегчил малость геологическое состояние своего слуги, дав его пластам залегания самый неожиданный уклон:
— Зильке! — крикнул он странным голосом: — это кристальчики, не правда ли? Ну так не пройдет и месяца, как мы с вами… гм, гм… сделаем из них кристалломальчиков и кристаллодевочек, без всякого вреда для гексагональной системы.
С этими таинственными словами он погрузился в недра лаборатории, где снова забулькало, зашипело и потекло во всех трубочках, банках и ретортах. Желтый и зеленый глаза доктора светились острым блеском, когда он, наконец, оторвался от работы, глядя на темно-красную жидкость, стекавшую в хрустальную чашу под герметическим колпаком. Она приводила его в волшебное оцепенение. Он стиснул пальчики в резиновых перчатках, чтоб они не вздумали младенчески захлопать в ладоши. Именно в таком виде застал его Леопольд Дубиндус, пришедший за своей справкой.
— Вы хотите, дорогой херр, узнать анализ этой руды? — тихо спросил дядя Гнейс, вперяя в него звездочки морщин.
Дубиндус тревожно заерзал на стуле.
— Если это по части теории, — откашлялся он, — по части… кха… теории, то в нашем деле, уважаемый доктор, она не стоит даже той бабы, что снится нам во сне. Осмелюсь просить вас закрепить на бумаге, в двух-трех словах, злокачественность этих осколков с практической точки зрения.
— Злокачественность? — Странная улыбка прошла по лицу доктора. — Вы твердо уверены, что вам нужна именно злокачественность вот этих камешков, — он поднял руку с сине-серым осколком, — неизвестно откуда к вам попавших?
— Они попали под мой автомобиль из кармана злоумышленника, — сухо отрезал Дубиндус: — для нас, сударь, всякое вещество интересно не больше, как доказательство.
— В самом деле, — протянул доктор Гнейс, беря со стола лист бумаги и кусая кончик ручки. — Ну, хорошо. Я дам вам именно то, что вы желаете.
С этими словами он набросал на бумагу тончайшее кружево самого причудливого почерка в мире и протянул ее Дубиндусу.
«Могу засвидетельствовать, что представленные мне осколки сине-серого цвета, твердой консистенции, неправильного октаэдра, будучи положены под шину автомобиля, могут вызвать повреждение этой последней.
Доктор Гнейс».
— Вот, вот! обрадовался Дубиндус самым искренним образом: — правосудие вам признательно. Прощайте!
Он схватил со стола осколки, спрятал бумагу в портфель и, не теряя времени, выбежал из комнаты, столкнувшись в дверях с дюжим слугой доктора, спешившим к своему хозяину с неменьшей скоростью.
— Ну! — проворчал Зильке, поддерживая свой нос: — Для палеозойского периода это слишком молодо. Не по возрасту! Сударь, к вам пожаловала какая-то слюдяная палка без всякого промышленного значения, сильно выветрившаяся, — я бы даже сказал, — склонная стать асбестом, если б это не противоречило науке.
В подтверждение его слов в комнату вошел маститый старец. Белоснежная бахрома волос и бороды украшала его голову. Стекловидные глазки смотрели сквозь стекла пенсне. Стекловидный нос раздваивался к середине и растраивался к самому концу, напоминая удачный водосток, прорубленный в глине. Он был безукоризненно одет и держал себя с достоинством. Это был министр Шперлинг, друг и единомышленник убитого Пфеффера.
— Вы меня узнали! — ласково произнес он, мановением руки отклоняя всякие почести. — Я совершал свой обычный тур в Тироле, тем более, что, как известно всему немецкому народу, наступает день моего рождения… Небольшое торжество, которому не следует, совсем не следует придавать национального характера!
С этой маленькой скромной речью (ибо скромность была отличительным признаком великого Шперлинга) он уселся против Гнейса, положил ноги на стоявшую внизу скамеечку и приготовился продолжать.
Доктор Гнейс был раздосадован. Он знал о своем посетителе ровно столько, сколько сообщил Зильке.
— Но вдруг, когда я завтракал в деревушке Нёслах, — я завтракаю просто: яичко, две-три тартинки, ломоть ветчины, блюдце с вареньем, чашка кофе и два-три яблока — это все. Иногда, знаете ли, этим приходится довольствоваться до обеда, — он весело и добродушно засмеялся, — мы служим, как и все другие!
— Но позвольте! — возмущенно перебил его доктор.
— Нет, нет, — министр ласково поднял руку, — не говорите мне о моем здоровьи! Когда речь идет о пользе отечества и… — министр поперхнулся: — рабочего класса, Шперлинг забывает о своем здоровьи. Я привык почти никогда не думать о себе. Воспитание моей покойной матушки и чтение Маркса сделали из меня человека, просто органически неспособного останавливать мысль на своей особе. На эту тему в моем дневнике… — Тут министр вынул из кармана записную книжку. — В моем дневнике есть прелюбопытные мысли… Позвольте, я вам… «Я родился в тот год, когда»… нет, это не то… «моя жена сообщила, что на этот раз мои воротнички»… опять не то… «я тихо улыбнулся»… — не то, не то… — кажется, на сто двенадцатой странице…
