Наши - Довлатов Сергей Донатович (книги полностью txt) 📗
– Тебя посадят в карцер,– сказала Лиза.
– А в карцере что, не люди?!
Ребенок снова начал плакать. Лиза обиделась. Брат показался ей невнимательным и равнодушным. Тетка принимала одно лекарство за другим.
Время свидания истекало. Одного из зэков уводили почти насильно. Он вырывался и кричал:
– Надька, сблядуешь – убью! Разыщу и покалечу, как мартышку… Это я гарантирую… И помни, сука, Вовик тебя любит!..
– Пора идти,– сказал я,– время.
Тетка отвернулась. Лиза укачивала маленькую.
– А водка?– сказал мой брат.
– Выпейте,– говорю,– сами.
– Я хотел с тобой.
– Не стоит, брат, какое тут питье?..
– Как знаешь… А этого сверхсрочника я все равно приморю. Для меня главное н человеке – ответственность…
Вдруг появился Толик с бутылкой. Было заметно, что он спешил.
– Вот,– говорит,– рупь тридцать сдачи.
– Так, чтобы я не видел, ребята,– сказал дежурный, протягивая Боре эмалированную кружку.
Брат ее живо наполнил. И каждый сделал но глотку. В том числе – зэки, их родные, надзиратели и сверхсрочники. И сам дежурный…
Один небритый татуированный зэк, поднимая кружку, сказал:
– За нашу великую родину! За лично товарища Сталина! За победу над фашистской Германией! Из всех наземных орудий – бабах!..
– Да здравствует махрово-реакционная клика Имре Надя!– поддержал его второй…
Дежурный тронул брата за плечо:
– Боб, извини, тебе пора…
Мы попрощались. Я пожал брату руку через амбразуру. Тетка молча глядела на сына. Лиза вдруг заплакала, разбудив уснувшую было Наташу. Та подняла крик.
Мы вышли и стали ловить такси…
Прошло около года. Брат писал, что все идет хорошо. Он работал хлеборезом, а когда Дерябин ушел на пенсию, стал электромонтером.
Затем моего брата разыскал представитель УВД. Было решено создать документальный фильм о лагерях. О том, что советские лагеря – наиболее гуманные в мире. Фильм предназначался для внутреннего использования. Назывался он суховато: "Методы охраны исправительно-трудовых колоний строгого режима".
Брат разъезжал по отдаленным лагерным точкам. Ему предоставили казенную машину "ГАЗ-61". Выдали соответствующую аппаратуру. Его неизменно сопровождали двое конвоиров – Годеридзе и Осипенко.
Брату удавалось часто заезжать домой. Несколько раз он побывал у меня.
К лету фильм был готов. Брат выполнял одновременно функции – кинооператора, режиссера и диктора.
В июне состоялся просмотр. В зале сидели генералы и полковники. На обсуждении фильма генерал Шурепов сказал:
– Хорошая, нужная картина… Смотрится, как "Тысяча и одна ночь"…
Борю похвалили. К сентябрю его должны были освободить.
Наконец-то я уловил самую главную черту в характере моего брата. Он был неосознанным стихийным экзистенциалистом. Он мог действовать только в пограничных ситуациях. Карьеру делать – лишь в тюрьме. За жизнь бороться – только на краю пропасти…
Наконец, его освободили.
Дальше я вынужден повторяться. Тетка позвонила Юрию Герману. Брата взяли чернорабочим на студию документальных фильмов. Через два месяца он работал звукооператором. А через полгода – начальником отдела снабжения.
Примерно в эти же дни меня окончательно уволили с работы. Я сочинял рассказы и жил на мамину пенсию…
Когда тетка заболела и умерла, в се бумагах нашли портрет сероглазого обаятельного мужчины. Это был заместитель Кирова – Александр Иванович Угаров. Он напоминал моего брата. Хоть и выглядел значительно моложе.
Боря и раньше знал, кто его отец. Сейчас на эту тому заговорили открыто.
Брат мог попытаться отыскать своих родственников. Однако не захотел. Он сказал:
– У меня есть ты, и больше никого…
Потом задумался и добавил:
– Как странно! Я – наполовину русский. Ты – наполовину еврей. Но оба любим водку с пивом…
В семьдесят девятом году я решил эмигрировать. Брат сказал, что не поедет.
Он снова начал нить и драться в ресторанах. Ему грозило увольнение с работы.
Я думаю, он мог жить только в неволе. На свободе он распускался и даже заболевал.
Я сказал ему в последний раз:
– Уедем.
Он реагировал вяло и грустно:
– Все это не для меня. Ведь надо ходить по инстанциям. Надо всех уверять, что ты еврей… Мне неудобно… Вот если бы с похмелья – раз, и ты на Капитолийском холме…
В аэропорту мой брат заплакал. Видно, он постарел. Кроме того, уезжать всегда гораздо легче, чем оставаться…
Четвертый год я живу в Нью-Йорке. Четвертый год шлю посылки в Ленинград. И вдруг приходит бандероль – оттуда.
Я вскрыл ее на почте. В ней лежала голубая трикотажная фуфайка с эмблемой олимпийских игр. И еще – тяжелый металлический штопор усовершенствованной конструкции.
Я задумался – что было у меня в жизни самого дорогого? И понял: четыре куска рафинада, японские сигареты "Хи лайт", голубая фуфайка да еще вот этот штопор…
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
С каждым годом она все больше похожа на человека. (А ведь не о любом из друзей это скажешь.) Когда она рядом, я уже стесняюсь переодеваться.
Мой приятель Севостьянов говорит:
– Она у вас единственный нормальный член семьи…
Принес я ее домой на ладони. Было это двенадцать лет назад. Месячный щенок-фокстерьер по имени Глаша. Расцветкой напоминает березовую чурочку. Нос – крошечная боксерская перчатка…
Короче, Глаша была неотразима.
Примерно до года она казалась нормальной рядовой собакой. Грызла нашу обувь. Клянчила подачки.
Воспитывали мы ее довольно невнимательно. Кормили чем придется. Гуляли с ней утром и вечером минут по десять.
Никаких "Дай лапу", никаких "Тубо" и "Фас!".
Зато мы подолгу с ней беседовали. И я, и мама, и жена. А потом и дочка, когда сама научилась разговаривать…
Глаше шел тринадцатый месяц, когда появился некий Бобров.
Мы учились вместе на филфаке. Потом меня выгнали, а Леша благополучно закончил университет.
Был он вполне здоровым и даже нахальным юношей. Ухаживал за барышнями, скандалил, выпивал.
Потом женился. Жену называл английским словом – Фили (кобыла).
Год проработал в "Интуристе".
Тут им овладел крайний пессимизм. Бобров нанялся егерем в Подпорожский район. Стал жить в лесу. как Генри Торо. Охотился, мариновал грибы, построил и напряженно эксплуатировал самогонный аппарат.
Изредка он появлялся в Ленинграде. Однажды вдруг зашел ко мне. Увидел мою собаку и говорит:
– Это же норная собака. А ты ее в болонку превратил… Давай заберу ее в охотничье хозяйство. А месяца через два привезу обратно.
Мы подумали – отчего бы и нег? Должны же у собаки развиваться природные инстинкты…
Прошло два месяца, три, четыре… Бобров не появлялся. Я написал ему в охотничье хозяйство. Отчета не последовало.
Мама все повторяла:
– Без Глаши скучно.
Дочка несколько раз плакала.
Наконец, жена мне говорит:
– Поезжай и забери собаку.
Наш Друг Валерий Грубин поехал со мной.
К семи часам мы были в Подпорожье. До охотничьего хозяйства Ровское – тринадцать километров. Без всякого транспорта. И не по дороге, а по замерзшей реке Свирь.
Что делать?
Какой-то алкаш посоветовал:
– Наймите сани за трояк.
Так мы и поступили. Двое мальчишек подрядились нас отвезти. Всю дорогу ехали молча. Кобыла медленно и осторожно ступала по льду. Попытки разговориться с мальчиками успеха не имели.
Грубин спросил одного:
– Папа и мама в колхозе работают?
Тот долго молчал. Потом многозначительно и туманно ответил:
– Эх… Поплыли муды да по глыбкой воды…
Если сани подбрасывало на ухабах, второй мальчишка глухо бормотал:
– Вот тебе и пьянки-хуянки…
Наконец лошадка остановилась.
– Тут на горке и будет Ровское…
Мы расплатились и полезли в гору. Из темноты донеслось:
– Но-о, блядина, я кому сказал?!..
