Горный поход - Горбатов Борис Леонтьевич (читать книги .TXT) 📗

— Эх, завыли, — ругается впереди стрелок первой роты Масленников, «первач»-ударник. — Веселую надо. Чтобы дождь испугался. Ну, дава-ай!

Смех, шутки — и дождь нипочем.

— Эх, и горы! — восхищается пулеметчик. — Как думаешь: выше колокольни будет или нет?

— Куда!

— Рассказать в деревне — не поверят.

— А дождь: ну, прямо классовый враг.

— Что, товарищ старшина, такие невеселые? Не журитесь. Потому у горных орлов крылья железные, не растают.

— Какая подразделения? — спрашивает выставленный на повороте «маяк».

— Злые пулеметчики, — отвечают весело и гордо или:

— Первая, геройская, непромокаемая рота…

Ноги наши привыкли. В первые дни, когда шли хорошей дорогой, было много потертостей. Сейчас идем трудной дорогой, а потертостей почти нет. Привыкли.

Каждый участник похода испытал, как дорога мяла, жала, лепила ногу, словно делала ее военной. И мы получили военные ноги, не знающие потертостей, не знающие устали.

Поход научил многому.

На зимних квартирах, в лагере, были и распорядок дня и расписание занятий.

Боец твердо знал, что подъем будет в пять утра, что целую ночь, покуда он спал, готовили для него, для бойца, завтрак. После занятий будет обед, потом мертвый час. В палатках на крепко сколоченных нарах лежат матрацы, и в мертвый час стоит здесь храп на весь мир. Бойцы лежат, раскинув, разметав руки и ноги; на загорелом теле тяжелый пот. Снятся душные сны. После мертвого часа — внешкольное время, а если в наряд идти, об этом утром на поверке объявят.

Когда на походе боец преодолевает тяжелые подъемы, он твердо знает только, что идти придется, может, и весь день, а может, и всю ночь; что, если дождь будет, если жара будет, движение это не отменится; что, когда он, усталый и мокрый, придет на ночевку, палатки там не застанет. Самому надо ставить палатку, заботливо окапывая ее, чтоб ночью не потонуть в дождевой луже; самому надо чай кипятить, самому надо за водой бегать, воду самому разыскать. Боец твердо знает, что, поставив палатку, он будет спать на траве — на зеленой красноармейской постели. Шинель — матрац, она же одеяло; вещевой мешок под голову — подушка. Ночи холодные, раздеваться нельзя, лицо к утру все в росе, холодной и липкой. Боец также знает, что, поставив палатку, он может в ней и не спать. Усталый, придя на ночевку, он может быть назначен в сторожевое охранение, караулить сон товарищей. И пока товарищи будут крепко спать сладким сном усталых и здоровых людей, он будет зорко всматриваться в темноту, туда, где враг.

Каждый день — на новом месте. Он должен уметь разжечь костер там, где кругом ни деревца, достать воду там, где сушь и пыльное марево степи, найти тропу там, где в бестолковой путанице деревьев, зарослей и скал света белого не видно.

И находили дрова, воду, дорогу. И шли, шли, шли… Оборонялись, наступали, стреляли по всем правилам Боевого устава. И вели отличную политическую работу. И читали, и обсуждали газеты, взводные, ротные, полковую. И на малых привалах, где-нибудь примостившись у дороги, положив бумагу на пенек, на противогаз, на спину товарища, писали рационализаторские предложения о том, как надо на случай внезапного нападения держать пулемет в строю или как вьючить кухни иначе, чем сейчас…

И опять: шли, шли, шли…

— До Хуло далеко?

Древний старик ждет на повороте, пока не пройдем. Он на маленьком, пугливом ишачке, таком маленьком, что ноги старика касаются земли.

— До Хуло далеко? — спрашиваем у него. — Хуло, Хуло…

Старик не понимает по-русски. Беспомощно разводит руками.

— Хуло, Хуло… — пытаемся объяснить ему. — Хуло.

Обрадованно кивает головой. Понял.

— Ори, ори (два, два), ори верста.

— Только две, — радуемся мы и прибавляем ходу.

Но проходит час, а Хуло и не видать.

Мы знаем: вот только перевалить через гору, и будет Хуло, место нашей сегодняшней ночевки. Где-то там, за Хуло, — противник. Но в Хуло уже стоят наши квартирьеры, и Гагуа — командир конного взвода — уже успел, должно быть, подкрутить свои усы, расчесать бородку и принять должный вид.

Вот только перевалить гору. Мы знаем: аджарские селения лепятся на скатах между горами. Только перевалить гору, и кончится на сегодняшний день путь. Можно будет обсушиться, отдохнуть и поесть. Это тоже не плохо. Какое оно, Хуло? Говорят, районный центр.

И мы всматриваемся: не видать ли селения? Острая выглядывает из тумана скала. Выше ее уже ничего нет.

— Вот и вершина, — раздается чей-то голос. Уже давно все идут молча, только чавкают сапоги по воде.

— Вершина? — недоверчиво спрашивает другой голос, но все подтягиваются. Вершина. Значит, затем спуск. И селение. Ведь старик сказал «ори верста».

Достигаем вершины. За нею маленький спуск и опять неумолимый, крутой подъем. И где-то далеко-далеко впереди видно, как идут и идут еще наши головные части.

Перепачканный, грязный догоняет свое отделение стрелок. Его встречают смехом:

— Пехота, не пыли!

— Где это ты так?

— Поскользнулся, — он вытирает о листья руки. — Ну як тут люди живут? Як кошка царапаемость по оцим тропам… — Он лезет за махоркой и уже другим тоном спрашивает: — До Хуло далеко?

— Отсель не видать.

Дождь стал крупнее, бьет по чем попало. Но до Хуло близко. Ведь старик сказал «ори».

— Это по-грузински «ори», — объясняет кто-то. — А по-украински «ори та ще с гаком». Вот «гак» старик-то и не учел.

И вдруг впереди крик:

— Хуло, Хуло!

С перевала сразу становится виден маленький с путаными азиатскими улочками городок. И над всеми домишками, прилепившимися друг к другу в страхе перед окружающим миром, вольно и широко раскинулись три больших, светлых новых дома, выстроенных недавно. Это центр культурной и политической жизни затерявшегося в горах города.

С любопытством смотрим мы на Хуло — в недавнем центр контрреволюционного восстания, поднятого муллами и кулачьем.

Хуло — вот оно, рукой подать. Но прежде нужно переправиться через поток. Он падает с гор, быстрый, напористый; дожди последних дней превратили его в грозно ревущую реку. Она воротит, опрокидывает большие камни и несет с собой, бросая их о берега.

Командир взвода армянской роты Егиязарян идет в головном отряде. Через поток он переправился быстро. Переправился и в нерешительности остановился. Посмотрел, как все прибывал и прибывал, словно вспухал, поток, почесал небритую щеку и решительно повернул назад. Бойцы поняли его. Старшина Нагапетян, помкомвзвода Меликсетян, бойцы Хачадриян, Саулян и другие полезли за командиром взвода в воду, молча протянули через поток большую жердь и веревку и образовали переправу. Потом они, обняв друг друга за пояса, стали поперек потока живым, человечьим тугим канатом. Вода била о ноги, доходила до пояса — холодная, горная вода. Иногда кто-нибудь не выдерживал напора воды, шатался. Его крепче схватывали за пояс. Человечий канат стоял крепко.

Бойцы не знали ни русского, ни грузинского языка, они знали одно слово «товарищ» и этим словом встречали и русских и грузин, заботливо помогали им переправиться. Русские говорили: «Спасибо, товарищ», грузины: «Гмадлобт, амханаго». Пугливо косясь на воду, переступали по камням лошади.

Уже переправились через поток рота за ротой, и над Хуло стоял дым костров. Бойцы раздевались там догола, на голое тело набрасывали шинель, выжимали белье, толпились у костров, сушились, грелись, курили.

Стоял над кострами несмолкаемый шум и смех, и над всем этим уже плавал острый волнующий запах, запах дымившихся кухонь.

А Егиязарян с товарищами все еще стоял в воде, не желая уходить, не требуя смены; доносившийся до них дым костров не будоражил их.

То, что сделали Егиязарян с товарищами, на красноармейском языке называется взаимовыручкой. Теплое, хорошее слово.

ВЫХОД ИЗ БОЯ