Лезвие бритвы (илл.: Н.Гришин) - Ефремов Иван Антонович (полные книги TXT) 📗
Другая, подлинная реальность вклинилась как-то сбоку в сознание Селезнева; он подумал, что все древние сказки и легенды о великанах обладали совершенно реальной основой, лишний раз доказывая, как долго живут изустные предания, сотни веков передающиеся из поколения в поколение. И не случайно великаны в сказках никогда не бывают добрыми, а лишь глупыми, легенды точно отражают невозможность настоящей доброты при низком уровне интеллекта…
Силуэт антропоида утратил четкость, а весь горный пейзаж позади него исчез. Вместо него из тьмы выпятились синеватые блики на полированной поверхности инструментов.
Исчезло и напряжение тела, только что балансировавшего на каменной россыпи неведомых гор, ставшая уже привычной жесткость железного кресла передавалась уложенному в него туловищу. Селезнев опять закрыл глаза, ожидая продолжения пережитого, но все кончилось безвозвратно. Охотник некоторое время приходил в себя, затем зажег лампу в глубоком колпаке и принялся наскоро записывать. Лишь после этого он дал звонок, и толстая дверь немедленно отворилась.
На следующий день Селезнев в последний раз явился в лабораторию, где так много пережил и рассказывал о гигантопитеке своей маленькой, но до предела внимательной аудитории. Вера внимательно строчила, заполняя груду листков, а магнитофон едва слышно вращал белые колеса-катушки.
— Вот это да! — не удержался Сергей, нарушив наступившее после рассказа Селезнева молчание. — Все бы отдал, лишь бы самому увидеть обезьяну в четыре метра!
— Что ж, и увидите, дожив до той поры, когда люди научатся открывать глубины подсознательной памяти в каждом человеке.
— И это все есть в каждом из нас? — как всегда застенчиво спросила Вера.
— Не это именно, — терпеливо объяснил Гирин, — но, может, еще более интересное. В каждом по-разному. Так же как и сердце — «у всех одинаково бьется, но разно у всех живет», — внезапно пропел он. — Например, народы с длинной историей как бы устают от нее в своей мыслительной деятельности, обремененные горечью и цинизмом в своей генной памяти, хранящей тяжелый опыт многих тысячелетий жизни именно этого небольшого народа, не растворившегося в океане других племен. Превыше всего такие народы ставят материальное благополучие и здоровье лишь в индивидуальном плане. Они уходят от широкой мысли в любование тонкими деталями мира, наслаждение решением частных задач науки и философии, от просторов неба и моря к их отражению в пруду, от дерева — к ветке, от чувств — к декорации, от людей — к куклам. И незаметно в этом мире иллюзий, прихотливых и несбыточных, получается психосдвиг к иррациональности… к неприятию реальности и ее искажению. Поэтому анализ генной памяти должен сыграть немалую роль в изучении массовой психологии.
— Я все бы отдал, чтобы еще раз побывать там… — сказал охотник, в упор глядя на Гирина. — Шут с ним, со здоровьем. Подумайте только, что из всех людей пока я один, а, Иван Родионович? Вроде мы с вами и не вправе прекращать опыты?
Знакомая твердая точка в глазах доктора подсказала Селезневу, что ничего у него не получится. Внешне мягкий и уступчивый в мелочах, Гирин был непреклонен в том, что считал важным.
— Вы, конечно, не единственный, — сурово ответил Гирин, — таких, как вы, наверное, немало в мире, пока не разысканных. А если единственный, так тем более вас надо беречь, как первого космонавта. Вы и в самом деле путешественник во времени, в прошлое. И напрасно думаете, что это свойство у вас навсегда, вроде вашей силы. Заметили, что видения стали короче и труднее их вызывать? Случившийся проскок в подсознании исчерпался, и благодарите судьбу за это!
— Однако так! Вижу. Что ж, собираться надо домой. Прощай, лаборатория, — охотник обвел взглядом низкое сумрачное помещение и неожиданно поклонился в пояс всем присутствующим. — Душевная благодарность, Иван Родионыч, и ученикам вашим. Не обидите сибиряка, приедете, родными будете. Разуважу охотой, рыбалкой, ягодой, в хрустальной реке купать буду, в бане квасом на душистых травах парить. Испробуете, чего никогда не ели: строганины настоящей из чира, живьем замороженного, хрустов из чищеных кедровых орешков, котлет из черного рябца на медвежьем сале…
— Довольно, Иннокентий Ефимыч, мы все проголодались, и от таких разговоров еще язву получишь, — рассмеялся Гирин. — Перед приглашением устоять трудно. Может, возьмем отпуск да и явимся к вам все трое: Вера, Сергей и я!
— Ой, как чудно-то, Иван Родионович? — всплеснула ладошками Вера.
— За чем же дело стало? — настаивал Селезнев.
— В этом году ничего не получится, — покачают головой Гирин. — Осенью я поеду в Индию по приглашению тамошних ученых. А зимой все же не то, как летом.
— Приезжайте зимой! Будем на лыжах ходить, на оленьих нартах ездить. Пельмени опять же, сливки мороженые.
— Довольно, довольно, — умоляюще вскричал Гирин, — вы прямо чеховская сирена! Заведовать бы вам диетпитанием в хорошей больнице…
Заливистый смех был ответом Гирину. В дверях стояла Ирина, раскрасневшаяся, держа руку на темени, поверх спутавшихся кольцами волос.
— Папа — завстоловой! Тоже скажете, Иван Родионыч! Да он всех там на острогу наткнет… как ленков!
— А ты чего за голову держишься? — без излишней нежности спросил отец.
— Кажется, проломила, тут такой храм науки, что надо гнуться в три погибели. Не усмотрела — и об трубу ка-ак ахнусь!
— Когда мы с вами увидимся, Иван Родионович? — спросил Селезнев, надевая синий дождевик.
— Послезавтра я вам позвоню. К тому времени обработаем все данные, с палеонтологами проконсультируемся… — Селезнев покачал головой, усмехнулся.
— У меня в глазах все время стоит та обезьянища. Ну и мастерица была кидаться! Я мальчишкой и то хуже швырял камнями.
— Это умеют делать из ныне живущих все крупные антропоиды — горилла, орангутанг, шимпанзе. Мне кажется, что большие обезьяны выучились кидать палки и камни именно потому, что не могли быстро бегать, а еще, и это, пожалуй, важнее, потому, что были слишком тяжелы, чтобы лазить по тонким деревьям и веткам за плодами. Надо было сбивать их. Человек тоже тяжел, чтобы достать высоко висящие плоды. Это привело его к открытию свойства палки, брошенной не поперек, а продольно. А затем и копья, как ручного, а не метательного оружия, уравнявшего его шансы со зверями и сделавшего человеком.
— Только копье?
— Ну, конечно же, нет! Вся история была гораздо сложнее, и мы нередко стараемся ее глупо упростить, упуская из виду многие обстоятельства.
— Например, психологические, — вмешался Сергей и покраснел.
— И психологические. Возьмем простейший случай: обладание копьем придало человеку куда больше уверенности в любых обстоятельствах, а следовательно, дало ему сознательное мужество, а не только боевую ярость зверя. И наши предки прошли путь величайшего мужества, в чем вы убедились сами и доставили нам доказательство этого. Наконечники копий в костях мамонтов, носорогов и мастодонта, рисунок на скале в холмах Виндхья в Индии, изображающий битву носорога с людьми, — свидетельства, уходящие в бездну тысячелетий. А целое жилище из костей мамонтов, недавно раскопанное на Украине! Черепа с бивнями, кости ног и таза установлены частоколом, скрепленным ребрами. Такая хижина, стоявшая на открытой равнине, — замечательная вещь!
— Так мы, однако, вроде щенки перед далекими предками?
— Нисколько. То, что кажется нам в них удивительным, перестанет быть таким, если вы вспомните, что они сотнями поколений были приспособлены к окружающим условиям, к дикой охотничьей жизни. И в других отношениях мы их превосходим настолько же, насколько они нас в охоте. Возможности человека очень велики и в самых разных, подчас противоположных условиях.
— Понял, Иван Родионыч. Ну, пойдем, моя рысь сибирская!
— Папа! — укоризненно воскликнула Ирина. Сергей проводил сибирячку взглядом столь долгим и задумчивым, что Вера насмешливо фыркнула.
— При чем тут смех? — окрысился студент.
— А при том, что я слыхала, будто рыси — очень опасные звери. Прыгают с дерева прямо на голову…
