Под горой Метелихой (Роман) - Нечаев Евгений Павлович (книги без регистрации TXT) 📗
— Очистимся, дай срок, — не раз говаривал Николай Иванович, — вся эта мерзость окажется за бортом. Надо видеть большую правду, а ее теперь ничто не заслонит.
Любую сводку Информбюро он поворачивал на гектары весеннего сева, расстояние от Сталинграда до Киева и Берлина измерял пудами нового урожая, поголовьем сохраненного молодняка на артельных фермах и отремонтированными в МТС тракторами.
— Разве не так? — спрашивал он. — Разве не в этом ключ к нашей окончательной и скорой победе? Тут всё: крепость советского тыла, дружба народов, преданность Родине, советский патриотизм. Илья Ильич и Скуратов — охвостье. Один — карьерист и тупица, второй — крохобор и сутяжник.
Как-то сидели они втроем уже в сумерках — Андрон, пасечник Никодим и учитель, разговаривали вполголоса о житейских делах, а в открытую дверь из другой половины падал свет от настольной лампы. Маргарита Васильевна читала вслух ребятишкам рассказы о жизни зверей и птиц. Облепили они ее тесным кругом, сидят и дышать боятся; тут и Андрейка с Митюшкой, и Анка Дымова с Варенькой.
Николай Иванович прислушался, улыбнулся чему- то, подтолкнул легонечко локтем Андрона.
— Вот она — любовь к Родине — с чего начинается, — сказал он при этом. — Для школьника и подростка — это пока что любовь к своему двору, к тропинке, по которой бегает он на речку, к покосившемуся от времени плетню, ко всему живому. Вырастет человек, горизонт его шире становится, и все для него родное: и леса, и горы, и дальние города. И если он в детстве не издевался над кошками, не швырял камнями в грачиные гнезда, в зрелые годы он не останется равнодушным к молчаливому горю незнакомой старушки, не польстится на добро соседа. Он не будет топить другого, чтобы пролезть по службе, не станет наушничать, изгибаться перед начальством, а если придет большая беда для всего государства, не шмыгнет в кусты.
Андрон запустил пальцы в бороду, Никодим густо прокашлялся, а Николай Иванович развивал свою мысль далее:
— Вот я говорю о большой человеческой правде. Она выше личного благополучия, сильнее страха за собственную жизнь. Патриотизм — святое понятие, для этого нужно иметь убеждения. А убеждения — это прежде всего дела.
— Мудро сказано, — подтвердил Никодим. — Истинно так: «Аз не волен я веру свою уподобить костям игральным альбо чревоугодию. Сие — суть ублюдство духовное».
— Вот именно! — повернулся к нему учитель. — Вспомните сами, Никодим Илларионович. Когда вы на церковной паперти в окружении бандитов схватили и подняли над головой их предводителя, думали ли вы в этот момент о своей жизни? Или о похвале благочинного за такую удаль? Это я говорю о девятнадцатом годе.
— А вам откуда об этом известно? — удивленно спросил Никодим.
— Знаю. Старик Парамоныч на второй же день после моего приезда всё о вас рассказал.
Никодим только крякнул.
— Ну, а о том, как вы красного комиссара в церкви спасали, это уж позже намного сам Бочкарев поведал.
— Теперь-то хоть жив ли он? — шумно вздохнул пасечник.
— Жудра был у него в Москве. Большим человеком стал: в прокуратуре Союза работает.
— Сложно, очень сложно устроена жизнь, — по примеру Андрона комкая в кулаке свою бороду, говорил Никодим через минуту. — Скудоумию нашему многое еще не подвластно.
Андрон шевельнул лохматыми бровями, а перед мысленным взором Николая Ивановича одна за другой вставали картины, которые невозможно забыть и о которых нельзя рассказать даже самому близкому человеку.
…Сентябрь 1938 года — уфимская пересыльная тюрьма. Потом Вятка, далекое побережье северной хмурой реки за Полярным кругом. В июле 1941 года — пешим маршем в Карелию.
Шли всё время на запад, пересекли железную дорогу Ленинград — Мурманск. И еще прошли километров двести, минуя редкие хутора. Остановились в глухом сосновом лесу, загроможденном огромными валунами. Впереди — за каменистой грядой — два озера, соединенные протокой. Через протоку — мост. Кто-то сказал, что впереди недалеко Финляндия.
На ночь расположились на небольшом островке. Костры разводить запрещено было. Утром за мостом и протокой начали рыть стрелковые окопы с ходами сообщения и блиндажами. Может быть, здесь намечаются маневры? Примерно через неделю земляные работы были закончены. По каменистой гряде и в низине перед протокой в два ряда протянулись траншеи полного профиля с пулеметными гнездами, бревенчатыми козырьками. Судя по тактическому замыслу игры, это главная линия обороны межозерного дефиле, — так говорили бывшие военные, и в том числе Жудра с Мартыновым. Окопы за рекой и мостом — для боевого охранения. Шоссе оставалось безлюдным. Да кому тут и быть, — запретная пограничная полоса!
Но вот шоссе ожило. По нему потянулись крестьянские телеги с ребятишками и привязанными сзади коровами, а в одну из ночей откуда-то издалека донеслись тяжелые вздохи гаубиц; на бледно-молочном небе всё шире и шире стали расплываться багряные отблески пожарищ. И еще одно слово перекинулось из конца в конец каменистого островка: «Война!» А по шоссе уже тарахтели армейские двуколки, отфыркивались перед въездом на мост санитарные автобусы. Артиллерийская канонада перекатывалась где-то за лесом слева направо и теперь уже явственна нарастала со всех трех сторон. И вот настал день, когда Николай Иванович впервые над своей головой увидел самолет с крестами на желтых крыльях.
Они с Жудрой стояли на берегу протоки, у самой воды. Под мостом бурлила напористая темная река, засасывала в воронки хлопья рыжеватой пены.
За лесом, совсем недалеко, ухнул трескучий взрыв. Островок всколыхнулся под ногами, сверху градом посыпались сосновые шишки. Один за другим грохнули еще два раздирающих взрыва. Из-за поворота шоссе вырвался зеленый грузовик с солдатами в кузове. Перед мостом машина заскрежетала тормозами. Не дожидаясь полной остановки, солдаты попрыгали через борт. Шофёр переехал на правый берег, а за ним уже потянули по настилу моста черный провод. Саперы укладывали под бревенчатыми переводами противотанковые мины.
«Неужели думают рвать? — спросил учитель у Жудры. — Я ничего не понимаю!»
«А я, Коля, давно уж все понял», — жарко выдохнул тот. И не успел договорить, — мост вздыбился, и гулкое эхо взрыва долго металось над холодной гладью озер.
Это было 25 августа. В этот день нашими войсками был оставлен Днепропетровск, танковые вражеские клешни тянулись к Москве, Ленинграду, Киеву.
Захваченный воспоминаниями, Николай Иванович не вдруг обернулся на вопрос Никодима.
— Ну а вы-то как попали к партизанам? — спрашивал бывший поп. — Может быть, можно рассказать?
— Можно, почему же нельзя! — невесело улыбнулся учитель. — Пригнали нас на оборонные работы, да и бросили с перепугу в лесу. Как говорится, не было бы счастья…
И снова — туманным наплывом остров на безымянной протоке. Худые, оборванные люди бросились по сходням на берег, столпились возле зеленого армейского грузовика. Старшина в пилотке уже взялся за ручку дверцы кабины и, повернувшись, спросил:
— Кто у вас старший? Знаете вы или нет, что немцы обходят слева? Бьют клин на Петрозаводск?
— Немцы? Какие немцы?!
— Бы что — полоумные? — кричал старшина. — Где вы были двадцать второго июня?!
К старшине подошел седоусый полковник. Так его называли когда-то, а сейчас он был в рваном ватнике и в грубых ботинках.
— Товарищ старшина, я прошу извинения, — сказал он тоном старого штабиста. — У нас нет старшего, и мы действительно ничего не знаем. Если можете, проинформируйте нас.
Старшина опешил.
— Может, вы уголовники? Разойдись, прикажу стрелять!
Полковник не отходил. Он еще раз извинился и повторил свою просьбу.
— Мы не бандиты, — втолковывал он старшине. — Посоветуйте, что нам делать?
— Родину защищать, вот что!
— От кого? Мы думали, это маневры.
Старшина спрыгнул с подножки грузовика, ухватил полковника за полы ватника, встряхнул, как подростка:
— Через час-полтора здесь будут немецкие танки! Немецкие, понимаешь? Два месяца мы воюем с фашистами. Хороши «маневры». Товарищ Сталин сказал, что дело идет о жизни и смерти Советского государства! Вся Прибалтика, Белорусь, Украина захвачены. Немцы идут на Москву и Ленинград. «Маневры!..»
