Под горой Метелихой (Роман) - Нечаев Евгений Павлович (книги без регистрации TXT) 📗
Отец промолчал, а Верочка в тот же день записала в своем дневнике: «Кажется, есть одна светлая личность. Жаль, что для комсомола уже не подходит, но помогать будет, конечно».
Глава третья
Избушка Улиты стояла перед проулком к озеру. Срубленная в лапу из горбатых осиновых бревен, с ободранной крышей, без крыльца и палисадника, торчала она посреди Верхней улицы, как гриб-пылевик, на помеху соседям.
Летом в жару у ее завалинок жались чужие овцы, под окнами грелись куры, свиньи чесались об зауголки нижних венцов. Когда возвращалось с выгона стадо, разномастный и грузный поток привычно раздваивался в этом месте, обтекал с обеих сторон избушку вдовы. Иной раз чья-либо корова останавливалась против низенькой двери, уставившись пучеглазой мордой в подслеповатое оконце, утробно мычала.
Зимой сбегались сюда ребятишки с санками. Разноголосой кучей — не понять, где голова, где ноги, — скатывались вниз на Озерную улицу с визгом и хохотом, возвращались обратно и снова кувырком, друг на друге, катились вниз.
Никакой живности не держала Улита — ни овцы, ни коровенки. И огородишко был в три грядки. У доброго крестьянина соседей больше двух не бывает: справа и слева от дома, и всё, а у Улиты — четверо: по два сзади и спереди. Посмотрит Улита в одно окно — приземистый пятистенник Кузьмы Черного видит с голубыми резными наличниками и вывеской «Торговое заведение» над высоким крыльцом; чуть правее — крытый тесом дом председателя сельсовета Романа Васильевича с кустами сирени да молодыми березками в палисадничке; глянет в другое — избы братьев Артамоновых. Между Кузьмой и Романом переулок на Нижнюю улицу и огороды, дома стоят саженях в двадцати один от другого, Артамоновы — стена к стене. У них и двор один, и сад не деленый — семейка человек с восемнадцать.
Судачили бабы про Улиту со смехом, с издевками, что ей веселее других и тратиться не на что: керосину и то покупать не надо. С вечера допоздна у Кузьмы окна светятся — выручку пересчитывает, а за полночь чуть перевалило — братья Артамоновы просыпаются, мужики прижимистые и оба жадные на работу. Вот и светло в избе. Вышивай да пой себе песенки то у одного, то у другого окошка.
Всё богатство Улиты было в деревянной кадушке— опару в ней разводила — да в двух-трех корчагах. В подтопок глинобитной печи намертво вмазан трехведерный котел с крышкой. Кто-то из сторонних умельцев так приспособил эту крышку, что она прилегала к стенкам котла наглухо, даже пар не шел, и зажималась винтом, а сверху был вделан нарезной патрубок с гайкой. Медная трубка-змеевик также искусно прилаживалась в стиральном корыте и хранилась в надежном месте. Другой раз перед престольным праздником нагрянет в деревню милиция. Улите всё кругом видно. Минуты не пройдет — аппарат разобран, в котле картошка варится, а в корыте рубахи замочены. Вьюшку прикроет в трубе наполовину, дыму напустит до полу — духу самогонного как не бывало. Тем и жила.
Чтобы не одичать вконец, слов разговорных не позабыть, придумала себе занятие — ворожить на колечко. Девки со всей округи — гужом к Улите. Одна про другую всё выскажут: кто по ком сохнет, кто зазнобу отбить норовит. Всё знала Улита, а уж сваха кому понадобится — лучшей и не сыскать.
В тридцать-то лет ох как несладко бобылкой век вековать. Тоскливо. Никто за тебя не заступится, никто ни в чем не поможет. Правда, после пожара миром поставили ей мужики избенку, а сколько мытарилась, чего только не натерпелась до этого, кому в пояс не кланялась? Кузьма большую часть усадьбы оттяпал, староста и Денис вдовий надел меж собой расхватали, как вороньё. Да если бы не Роман с кузнецом, и слушать на сходке не стали бы. А как перебралась из бани в избушку, горшки, чугунки расставить еще не успела по полкам, староста и Денис на пороге:
— Ну, как оно тут? Половички-то не скрипят? Надо бы их замочить!
Плохо одной. Каждый живет для себя. Кто побогаче — бедного ущемляет, а беднее Улиты нет никого. На каждого смотрит с опаской. И так сделалась злой на всех, недоверчивой, на язык дерзкой.
И баб для потехи стравливала. Пустит слух по деревне и выжидает. Пока слово обкатится по одной стороне улицы, к нему сотня других налипнет, а стоит этому осиному рою от колодца на дальний конец перекинуться, через день оттуда такое набухнет, такое на горку выползет — чудище о семи головах! Вот и вцепятся соседки одна другой в волосы, пока мужья за юбки не растащат. А то и сами за грудки да в колья друг друга: каждому небось есть что вспомнить.
Через день или два после того как приехал в деревню новый учитель, заглянул к Улите Артюха Козел. Не спрашивая, полез в посудницу, налил стакан самогона и, чего с ним никогда не бывало раньше, положил на скатерть деньги. Вроде бы совесть в нем пробудилась. Посидел молчком, прикидывая что-то свое в уме, поманил пальцем.
— Ты вот что, красавица, с этим хозяйством, — кивнул на кадушку, — поаккуратнее будь! Видишь ли, только приехал учитель и сразу к Роману: имею, говорит, специальное поручение от прокурора. Чуешь? Ну да не на таковских напал. в разговор тут ввернул словечко, Василич-то понял. А ты всё же поаккуратнее. Мало ли кто сболтнет. Кто по злу, кто по дурости. Сама понимать должна, в этом деле и политическую статью в два счета подсуропить могут. С выселением и с конфискацией на сто процентов.
— Эко чем напугал — конфискация! — усмехнулась Улита. — Ты вон Кузьме про это скажи. А мне-то разве страшно?
— Дура! А Соловки?
— И там небось люди о двух ногах.
— Ну, в таком разе, как знаешь.
Артюха выпил еще полстакана, платочком вытер усы и ушел. Насторожилась Улита, а деньков через десять самой пришлось идти в сельсовет. Получила повестку — недоимки с нее причитаются по налогу. На бумажке печать и подпись.
Романа на месте не оказалось, в волость зачем-то вызвали, Артюха только руками развел:
— Ничего не могу поделать.
— Так, Ортемий Иваныч, какой же с меня налог, когда больше года земли не имею? Чего доброго, вы тут удумаете и хлебом с меня востребовать?
— И востребуем! В дела ваши полюбовные с Денисом да старостой советская власть не вмешивается, — ядовито скрипел Артюха, — знаем. Сама отдала, а у меня по реестру не списано. Потому купля-продажа земли — дело теперь противозаконное.
— Да нешто я свой надел продавала?
— А дров тебе староста привозил?
— Ортемий Иваныч! Да разве же это за землю?
Артюха покосился на дверь:
— Ты еще ляпни кому-нибудь, что, мол, перед духовым днем оно было. И муки, мол, сам же он и принес. Пойди пожалуйся Николаю Ивановичу. Уж больно он этими делами интересуется. Заодно и про нас с Романом скажи, что укрываем тебя, как злостного элемента, в сиротское твое положение натурально входим. Сколько разов от штрафа тебя выгораживали?
Сколько разов сам я милицию от избенки твоей отводил?
Улита опустила голову. Про Романа Васильевича ничего не скажешь, этот, может, и выручал по-соседски. Артюха — тот завсегда с подкопом, сам норовит выпить бесплатно, да еще и домой унесет.
— Ну, ты, вот что, гражданка Селивестрова, — говорил между тем Артюха, — если пришла платить, не тяни волынку. Занят я, видишь.
— Где же мне взять?
— Меня это не касается. Конечно, если бы сроки не поджимали… Воля-то ведь не наша. Я и то уж думал шило на мыло свести, а учитель, — ему до всего теперь дело, — доложу, говорит, районному руководству. Ну, Роман-то и руки раскинул. Занимай где- нибудь.
Неделю копала Улита картошку у Ивана Кондратьевича; у Дениса молотила горох. Заработала три рубля, два у мельника в долг выпросила. При народе положила на стол Артюхе:
— На, подавись.
— Это как понимать?! — вскинулся секретарь. — За такие слова при исполнении служебных обязанностей!.. Слышали, граждане? Категорически предупреждаю: быть тебе в Соловках!
— Слышала, не стращай!..
В сумерках постучался Артюха в оконце.
— Дура ты, дура и есть, — вкрадчиво ворковал он, усаживаясь к простенку. — Экое ляпнула! Это же контрреволюция. Пятьдесят восьмая статья, понятно? Я уж потом сказал мужикам-то: «Что, мол, с нее возьмешь: темнота…» Ты вот что, давай-ка квитанцию-то. Всё ведь сделано было. Уговорил я Дениса недоимку за тебя заплатить. Припер его к стене! Дармовой землей, говорю ему, пользуешься, кровосос, и так далее. Забирай свои подноготные. Ну, чего заробела? Бери!
