Под горой Метелихой (Роман) - Нечаев Евгений Павлович (книги без регистрации TXT) 📗
Следы уходили к берегу и тут, на узкой полоске чистой земли, пропадали.
«Может, на лодке кто был? — подумал Закир. — А что там упало?» — Он направился к дому.
Обратно лесник не вышел, а вместо него в проеме двери показался Пашаня с ломом в руках, потом дезертир Вахромеев и одноглазый Гарифулла. По-волчьи, след в след, сутулясь, один за другим миновали они открытое место, сгрудились у загубленной березки.
Гарифулла молча ткнул пальцем в сторону неглубокой ямки. Пашаня с размаху ударил в мерзлую землю ломом. Вахромеев руками начал отбрасывать комья. Торопились, работали на коленях, тяжко сопели, облизывая пересохшие губы. Гарифулла сидел на фундаменте, единственным своим глазом сверлил поочередно каждого.
Когда яма стала по пояс, Вахромеев спрыгнул в нее, оттолкнув Пашаню, ногтями рвал прогнившую деревянную обшивку, которая закрывала нишу в бетонной трубе отстойника. Пашаня стоял над ямой, готовый вцепиться в глотку обоим сразу — и Вахромееву, и Гарифулле, только бы увидеть, что за обшивкой действительно что-то окажется.
Вахромеев вырвал последнюю доску, влез с головой в темную нору, сдвинул с места что-то тяжелое. Пашаня попятился от ямы, потными пальцами впился в граненый лом. Гарифулла глянул искоса на Пашаню, и пальцы у того сами собой разжались.
Наконец дезертир выпрямился. В руках у него был увесистый ящик с висячим круглым замком и железными скобами. Пашаня принял находку и, не дожидаясь, пока Вахромеев выберется из ямы, ломом свернул изъеденную ржавчиной дужку замка.
— Ни здес! — прикрикнул Гарифулла, но было уже поздно: Вахромеев взвизгнул по-бабьи, зло и пронзительно, в руке у него тускло блеснуло тонкое жало клинка — и Пашаня рухнул ничком.
Дезертир тут же отпрянул в сторону, повернулся лицом к Гарифулле. И выпустил нож: татарин сидел на месте, только немного приподнял правую руку. Темный зрачок пистолета смотрел в упор на Вахромеева.
— Сабака! — медленно процедил татарин. — Или я не сказал: на шесно? Обратно лезь этот яма. Сам полезай!
Пашаня поднялся на четвереньки, привалился к железному ящику, сел на него, скрюченными пальцами подобрал нож Вахромеева.
— Шуму не делай, Гариф, — прохрипел Пашаня, — мы его по-нашему, по-лесному… А допрежь того пускай бок мне обвяжет. Рубаха на ём исподняя стирана.
Гарифулла поднялся, медвежьей лапой рванул за ворот солдатской куртки Вахромеева. С треском посыпались пуговицы. Студенистые щеки бывшего инженера задрожали.
…Быстро темнело. Лохматые сумерки обволакивали лес и развалины барского дома. Полуголого Вахромеева Гарифулла отнес на себе и бросил в озеро, потом расстелил на снегу куртку убитого, без видимого усилия одной рукой приподнял за проржавленную накладку ящик. Крышка не открывалась, ее держал внутренний замок.
— Ни здес, — буркнул татарин, завернул ящик в куртку, узлом завязал рукава и сунул всё в мешок.
Пашаня стоял опираясь на лом, дышал с хрипом.
— Тово, в доме-то, тоже бы надо убрать, — напомнил он про Закира, видя, что напарник собирается взвалить на спину тяжелую кошу.
Но Закира в доме не оказалось. Оглушенный ударом по голове, он пролежал недолго: спасла меховая шапка с кожаным верхом. Не найдя подле себя ружья, лесник ползком перебрался к противоположному выходу. В голове гудело, за ворот рубахи лилось что-то горячее, перед глазами мельтешили красные и зеленые искры. Пересилив себя, Закир приподнялся на одно колено, снегом с подоконника остудил распаленный лоб и тут услышал пронзительный крик.
Тогда лесник встал на ноги. Придерживаясь за стенку, обошел дом и выглянул из-за угла. Вначале он видел только двоих. Один был без шапки и почему-то раздевался: снял куртку и гимнастерку. Потом за кустом поднялся еще один и тоже снял полушубок, выставил оголенный бок. Тот, что разделся первым, разорвал свою нижнюю рубашку и стал бинтовать другого, а третий стоял в стороне. Был он выше других, в татарском малахае. Разговора не было слышно, но Закир понял: этот, в лохматой шапке, главный в шайке.
Полуголый человек кончил свое дело и остался на. месте. Наверно, ему было велено не оборачиваться. В руках у длинного взметнулась черная палка, и человек упал. Лесник зажмурился и опрометью бросился в лес.
…Семен Калюжный сказал последнее слово. В переполненном зале долго и гулко били в ладоши. Вопросов к докладчику не было. Никто не поднял руки и после того, как отчитался Андрон. На сцену внесли стол с подарками, Маргарита Васильевна зачитала протокол с решением правления. Первой по списку шла девушка с Большой Горы. За отличный весенний сев, ударную работу на уборке и обмолоте правление наградило ее похвальной грамотой и лакированными туфлями. Дарья и старшая дочь ее Груня получили по шерстяному отрезу на юбки, Улита — теплую шаль, Нефед — грамоту, пасечник Никодим — набор столярных инструментов, Пурмаль — толстую книгу по садоводству с печатью и дарственной надписью. Подарки вручал Андрон и каждому говорил: «Доброе дело добром избывается» или «Носи на здоровье».
На столе уменьшалась горка пакетов и свертков, но в центре его стоял никелированный самовар с фарфоровым чайником и с большой эмалированной кружкой, привязанной ленточкой за ручку самовара. Все посматривали на этот нарядный самовар, ждали, кому он достанется, шумели, подталкивая друг друга. Вот и последний сверток унесла со сцены младшая дочь Екима-сапожника семиклассница Настя. В зале притихли.
— Фазылов Муних Шайхаттарович! — прочитала Маргарита Васильевна, и грохнул переполненный клуб, над головами колхозников испуганно заморгала висячая лампа.
— Ловко подмечено! Здорово!
— Это ему за выслугу лет!
— Мухтарычу наше колхозное «ура!»
Андрон стоял на краю сцены с самоваром в руках, гулкие хлопки и выкрики не смолкали, в передних рядах люди встали и оборачивались назад.
А Мухтарыч сидел у себя в сторожке, боясь шевельнуться. С вечера он натаскал воды в оба котла, задал корму коровам, хорошо проверил запоры на воротах, нащепал лучины на растопку. И совсем уже собрался было отправиться в клуб, как Дарья велела, но из наушников разлилась по каморке родная далекая музыка. Тягучие переливы курая остановили старика на пороге. Пальцы сами собой развязали кушак, ноги перенесли иссохшее тело к угловому окошку, глаза устало закрылись, голова поникла, сердце замерло, и только слух — один слух жадно впитывал трепетные, нежные звуки, чистые, как ключевая вода, тонкие, как лепесток розы, ароматные, как цветущая яблоня, и грустные, как затаенный вздох девушки:
Медленно раскачиваясь в такт переливам курая, Мухтарыч одними губами шептал слова мало кому известной старинной песни и не расслышал, как кто- то вплотную подошел к оконцу, не видел настороженного, злобного взгляда, каким нежданный ночной гость прощупал через мутное стекло голые стены сторожки. Когда хлопнула дверь, старик подумал, что это пришли за ним.
— Ярый, ярый, хазыр бараим-але [6], — быстро проговорил он по-своему, всё еще находясь под властью курая.
— Мнда тр, тик-кана тр! [7] — грубым, простуженным голосом распорядился вошедший.
Мухтарыч поднял голову: перед ним стоял Гарифулла. Шагнул еще, вырвал из розетки эбонитовую вилку наушников. Музыка оборвалась.
— Тик-кана тр! — еще раз, как старый коршун, гортанно проклекотал бандит, и Мухтарыч вжался в угол избушки.
Он ничего не сказал, не спросил по стародавнему обычаю, принятому у татар, хороша ли была, дорога и не притомился ли конь дальнего путника, не предложил присесть к огню. Да Гарифулла и не нуждался в этих проявлениях вежливости и гостеприимства. Не снимая шапки, прошелся он по избушке, заглянул за печь и под нары, сдернул с крюка у двери старый бешмет Мухтарыча, набросил его на крышку от котла и приставил щитом к окну. Потом открыл дверь, негромко кашлянул у порога.
