Продается недостроенный индивидуальный дом... - Гросс Виллем Иоханнович (читать книги полные .TXT) 📗
Почему Рейн обманул? Летом выполнял какое-то «особое задание». Кто знает, где он на самом деле проводил время? Просто странно. В последний раз, когда он приезжал, совершенно случайно зашел разговор о ножике, который она подарила ему тогда в саду. Он смущенно пробормотал, что нож остался дома, как будто его просили показать. Честный ли он человек? История с ножиком и потом это таинственное задание летом, а теперь еще этот обман...
— Ведет ли себя так честный человек? — спросила она в воскресенье вечером Юту, вся пылая и комкая в руках закладку.
Юта сидела в большом кожаном кресле, поджав под себя ноги. Трудно было сказать, какое впечатление произвела на нее исповедь Урве, — темная прядь волос закрывала ее лицо.
— Знаешь, — сказала она и, тряхнув волосами, вскинула голову, — я наговорила тебе всякой ерунды про Вальве Пяхн. Будто ее и тебя можно сравнивать! В конце концов, любовь, настоящая любовь, не спрашивает, солдат или...
— Вот видишь, значит, не настоящая, — Урве присела на ручку дивана и съежилась. — Он же мог сообщить.
— Он... Скажи... Конечно, ты можешь и не говорить, но... Он целовал тебя?
Трудно было покраснеть сильнее, чем покраснела Урве. Утвердительно кивнув головой, она зарделась еще больше.
— Тогда все ясно! — усмехнулась Юта.
— Ты думаешь, что...
— Разумеется! Знаем мы таких. С одной, потом с другой. Ты читала про... Погоди, у меня эта книга где-то здесь.
Нет, Урве не читала этой книги. И не хотела ее читать. Она устала. Правда, ей стало легче после того, как она во всем призналась Юте, и все же на сердце было пусто и ощущение было такое, как после тяжелой операции.
Когда она вернулась домой, мать подчеркнуто оживленно сообщила, что приезжала тетя Паулине, и не с пустыми руками: привезла огромный яблочный пирог для именинницы, кусок соленой свинины и целый бидон свекольного сиропа!
Урве догадалась — мягкость в голосе матери вызвана не теткиными дарами.
Неужели вправду ей так не нравился Рейн? Сколько горя мамам от неуравновешенных дочек! Так думала Урве в этот холодный воскресный вечер, и сердце ее болезненно сжималось.
10
В субботу, 2 февраля, после утреннего завтрака, старшина Хаак построил роту, чтобы идти на стрельбище. Перспектива малоприятная. Лежишь животом на снегу и держишь на заиндевевшем предохранителе посиневший от холода палец. Ледяной ветер выжимает из глаз слезы именно в тот момент, когда появляются мишени. Потом тебя посылают в укрытие — поднимать мишени. С обедом запаздывают, потому что учебная стрельба обычно затягивается дольше, чем предусмотрено.
Через несколько месяцев годовщина окончания войны. Тринадцать старших возрастов уже демобилизованы. Младшие продолжают служить, им сегодня идти на стрельбище.
— Кто там шевелится после команды «смирно»! Ефрейтор Лейзик, старый вояка? — Бодро выкрикнутые Паулем Хааком слова превратились в легкие облачка пара и белым тальком опустились на жесткие уголки воротника его шинели.
Ему что! Построит людей, передаст их офицерам и исчезнет в теплом бревенчатом доме, над которым так весело вьется дымок.
Офицеры не торопились.
Багровый край утреннего солнца зажег в снежном лесу холодный пожар. Коренастый, кривоногий Юхасоо, делая вид, будто ему вовсе не холодно, тихонько бурчал:
— Прекрасное утро, ясное. Хорошо стрелять.
Он старался в любой вещи, в любом положении найти приятное. Рейн Лейзик расценивал это как приспособленчество. Утро, возможно, и красивое, если смотреть на него из окна теплой комнаты. Но стоять в строю на лагерной дорожке, покрытой неровным льдом, или представить сeбe, как ты лежишь на стрельбище, ничком в снегу, — ну нет, перспектива не из приятных. Лучше уж брести по колено в снегу. Так думал ефрейтор Лейзик.
Сегодня вечером ему снова надо в город, и непременно, потому что они твердо договорились с Урве. Для полной гарантии Рейн даже попросил брата прислать ему соответствующее письмо. Эро писал коротко и ясно:
«Похороны бабушки состоятся в воскресенье, 3 февраля. Обязательно приезжай домой в субботу. Ждем тебя».
Рейн был уверен, что письмо возымеет свое действие и он получит не меньше двух свободных дней. Но сейчас печальная весть лежала под шинелью, в нагрудном кармане гимнастерки, и Рейн не решался обнародовать ее. Не потому, что в последнее время стало умирать слишком много бабушек, старых тетей и дядей — кстати, эти прискорбные случаи из семейных хроник вызывали почему-то вместо сочувствия усмешки, — нет, не потому. Когда Рейн писал брату, он еще ничего не знал о гибели Хуго Лиллесалу.
Сообщение о смерти Лиллесалу пришло в роту позавчера, в тот же день, когда принесли письмо от Эро.
Хуго Лиллесалу, добросердечный, любивший шутку старший сержант, покинул роту осенью, вместе с остальными демобилизованными. До войны он работал садоводом в какой-то сельскохозяйственной школе и мечтал вернуться туда. Каждую весну он вспоминал, как пахла земля в школьном саду — совсем особенно.
Но волостной парторг Хуго Лиллесалу не дожил до весны, не успел вдохнуть в себя весенних запахов земли, потому что бандиты убили его в заснеженном лесу, когда он в сумерках возвращался с делянки.
Писарь Поркуни, друг Лиллесалу, начал читать роте письмо, написанное родными погибшего. Но руки у писаря дрожали, губы дергались, и, не в силах справиться с собой, он протянул письмо старшине Хааку.
Ефрейтор Лейзик сжал кулаки. Гнев и боль горячим клубком подступили к горлу. Жгло и письмо, полученное от Эро. Как можно было прибегать к таким уловкам, когда смерть, страшная смерть, вырывала из жизни лучших товарищей.
Рейн стоял и глядел на облака, медленно окрашивающиеся багрянцем встающего солнца, на красные полосы над ними, которые постепенно розовели и все светлели и светлели, пока наконец незаметно для глаз не слились с ясным зеленоватым небосводом.
Утро, по мнению Юхасоо, было прекрасное.
А Лейзик считал, что такой багровый восход не предвещает ничего хорошего. Стрельбище не было местом, где мог отличиться такой стрелок, как Рейн. Юхасоо — тот да. Эсси тоже. Хорошо попадал в цель и сержант Мыйк. Они могли радоваться—после учений их ожидала слава передовиков, и вечером, будь у них желание, они могли подшить к вороту мундира чистый белый подворотничок, до блеска начистить сапоги и поспешить в штаб за желанной увольнительной.
Офицеры пришли.
Капитан Кайва, розовый после недавнего бритья, пышущий здоровьем, подпрыгивающей походкой шел впереди. Пауль Хаак крикнул в совершенстве отработанное им «Смирно! Равнение направо!» и, скрипя сапогами, поспешил докладывать. Но капитан махнул рукой. Некогда.
— Лейтенант, отберите себе людей, — обратился он к стоявшему позади него широкоплечему, с мечтательными глазами командиру первого взвода.
Лейтенант Пеэгель приказал отделению сержанта Мыйка выйти вперед и отдать мишени. Затем роте скомандовали: «Направо!» и «Шагом марш!» Солдаты отделения сержанта Мыйка с нетерпением ожидали особого задания. Скучное и обычное? Или интересное и опасное?
— Едем в Таллин, — сказал лейтенант Пеэгель и взглянул на людей. Особенно забавным, посмотри он внимательнее, показался бы ему высокий ефрейтор, который, услышав это сообщение, слегка подался вперед, словно ему не терпелось поскорее отправиться. — Через час всем быть готовыми к отъезду. Получить на кухне сухой паек на пять дней, а у старшины роты — по двести пятьдесят боевых патронов на каждого.
Строй в десять человек был словно одно удивленное лицо — хоть что-нибудь узнать!
Лейтенант добавил:
— Едем в Таллин! А дальше — выяснится на месте.
Рейн Лейзик страдальчески глотнул. Дьявольская неувязка. Едут в Таллин, однако сухой паек на пять дней и полное боевое снаряжение. Не иначе как проческа лесов! Он напряженно думал: что, если окажется каких-то полчаса свободных и лейтенант разрешит ему отлучиться? Он хоть сможет предупредить Урве: мол, так сложилось и...
