Золотой Теленок (полная версия) - Петров Евгений Петрович (читать книги бесплатно полностью без регистрации TXT) 📗
– Индус. Три. Али. За...
Все это было прекрасно. Синицкий уже представлял себе пышную шараду, значительную по содержанию, легкую в чтении и трудную для отгадки. Сомнения вызывала только последняя часть «ция».
– Что же это за «ция» такая? – напрягался старик. – Вот если бы «акция»! Тогда отлично вышло бы: индустриализакция.
Промучившись полчаса и не надумав, как поступить с капризным окончанием, Синицкий решил, что конец придет сам собой, и приступил к работе. Он начал писать свою поэму на листе, вырванном из бухгалтерской книги, с жирной надписью «дебет».
Сквозь большую стеклянную дверь балкона видны были цветущие акации, латаные крыши домов и резкая синяя черта морского горизонта. Одесский полдень заливал город кисельным зноем.
Старик подумал и нанес на бумагу начальные строчки:
– Он на востоке жить обязан! – с удовольствием произнес старик.
Ему нравилось то, что он сочинил. Но смущала трудность рифмовки слов «обязан» и «чалме». Ребусник походил по комнате и потрогал руками бороду. Вдруг его осенило.
С «Али» и «за» тоже удалось легко справиться.
Утомленный последним усилием, Синицкий отвалился на спинку стула и закрыл глаза. Ему было уже семьдесят лет. Пятьдесят из них он сочинял ребусы, шарады, загадочные картинки и шарадоиды. Но никогда еще почтенному ребуснику не было так трудно работать, как сейчас. Он отстал от жизни, был политически неграмотным, и молодые конкуренты легко его побивали. Они приносили в редакции задачи с такой прекрасной идеологической установкой, что старик, читая их, плакал от зависти. Куда ему было угнаться за такой, например, задачей:
Задача-арифмоид
На трех станциях Воробьево, Грачево и Дроздово было по равному количеству служащих. На станции Дроздово было комсомольцев в шесть раз меньше, чем на двух других, вместе взятых, а на станции Воробьево партийцев было на 12 человек больше, чем на станции Грачево. На этой последней беспартийных было на 6 человек больше, чем на первых двух. Сколько служащих было на каждой станции и какова была там партийная и комсомольская прослойка?
Очнувшись от своих горестных мыслей, старик снова взялся за листок с надписью «дебет», но в это время в комнату вошла девушка с мокрыми стрижеными волосами и черным купальным костюмом на плече. За ней вошел молодой человек.
– Садитесь, Древлянин, – сказала девушка, – посидите с дедом.
Она вышла на балкон, развесила на облупленных перилах сырой костюм и глянула вниз. Она увидела бедный двор, который видела уже много лет, – нищенский двор, где валялись разбитые ящики из-под макарон, бродили перепачканные углем коты и жестянщик с громом чинил ведро. В нижнем этаже разговаривали соседки.
– Не знаю, что делать с ребенком.
– Попробуйте поставить ему клистирчик из крепкого чая.
И разговоры эти девушка слышала не первый раз, и котов она знала по именам, и жестянщик, как ей показалось, чинил это самое ведро уже много лет подряд. Внезапно Зосе Синицкой стало скучно, и она вернулась в комнату.
– Идеология заела, – услышала она снова деда, – а какая в ребусном деле может быть идеология? Ребусное дело...
Молодой человек, который называл себя Борисом Древляниным, а на самом деле носил скромную греческую фамилию Папа-Модерато, со смутной тоской в глазах смотрел на старого Синицкого. Он знал характер ребусника, любившего поговорить.
Положение спасла Зося.
– Что ты тут написал, дед? Что это такое? «Четвертый слог поможет бог узнать, что это есть предлог». Почему – бог? Ведь ты сам говорил, что в редакции не принимают теперь шарад с церковными выражениями.
Синицкий ахнул. Крича: «Где бог, где? Там нет бога!», он дрожащими руками втащил на нос очки в белой оправе и ухватился за листок.
– Есть бог. Оказался, – промолвил он печально. – Опять маху дал! Ах, жалко! И рифма пропадает хорошая.
– А вы вместо «бог» поставьте «рок», – посоветовал Папа-Модерато.
Но испуганный Синицкий отказался от «рока».
– Это тоже мистика! Я знаю! Ах, маху дал, маху дал! Что же это будет, Зосенька?
Зося с грустью посмотрела на деда и посоветовала сочинить новую шараду.
– Все равно, – сказала она, – слова с окончанием «ция» у тебя не выходят. Помнишь, как ты мучился со словом «теплофикация»?
– Как же! – оживился старик. – Я еще третьим слогом поставил «кац» и написал так: «А третий слог, досуг имея, узнает всяк фамилию еврея». Не взяли эту шараду. Маху дал. Сказали – слабо, не подходит.
И старик, усевшись за свой стол, начал разрабатывать большой идеологически выдержанный ребус. Первым долгом он набросал карандашом гуся, держащего в клюве букву «Г», большую и тяжелую, как виселица. Работа ладилась.
Между тем Борис Древлянин с вызывающей нежностью поглядывал на Зосю, которая накрывала на стол к обеду. Она переходила от старомодного величественного буфета с зеркальными иллюминаторами и резными птицами на дверках к столу и выгружала посуду. Красный борщ, оставленный ею на медленном огне перед купанием, был уже готов.
– Ну, как ваши столовники? – спросил Древлянин страстным голосом.
Ему очень нравилась Зося Синицкая, яблочная родинка на ее щеке и короткие разлетающиеся волосы с гимназическим пробором на боку. У Зоси был тот спортивный вид, который за последнее время приобрели все красивые девушки в мире. Папе-Модерато хотелось бы напрямик рассказать Зосе о чувствах, обуревавших его неспокойное сердце. Но он еще не решился. И покуда всю свою нежность, всю свою страстность вкладывал в обиходные служебные фразы.
– Ну, как ваши столовники? – повторил он голосом человека, умирающего от любви.
– У вас насморк? – спросила Зося.
– Нет. А что?
– От чего же вы говорите таким странным голосом? Найдите горчицу, пожалуйста.
– Ну, как ваши столовники? – с упреком переспросил Папа.
– Разъехались, в отпуск, остался один Корейко.
– Это какой? Толстый и рыжий?
– Да нет же. Александр Иванович. Со вставным глазом. Вы у нас его несколько раз встречали.
– Фу! Вот понятия не имел! Я думал, что со вставным глазом Подвысоцкий.
– Ничего не Подвысоцкий.
– Я думал, что Подвысоцкий
На этот раз в голосе Древлянина послышался грохот мандолины.
– Индюк думал, думал тай сдох, – ответила Зося.
И, задвигав плечами, отправилась на кухню. Папа-Модерато потащился за ней. Внучка ребусника, отгибая голову, принялась стаскивать крючком железные файерки с огня, а когда обернулась, чуть не наступила на Папу-Модерато. Папа лежал на спине, как перевернутый жук, и, глядя с этой неудобной позиции на угол плиты, восклицал:
– Какой ракурс! Вот заснять бы! Какая кастрюля получается! Мировая кастрюля!
– Встаньте! – закричала Зося. – Что это за штуки?
Но Модерато не вставал. Этот молодой человек был отравлен сильнейшим из кинематографических ядов – ядом кино-факта.
Год тому назад тихий греческий мальчик с горящими любопытствующими глазами из Папы-Модерато превратился в Бориса Древлянина. Это случилось в тот день, когда он окончил режиссерский цикл кинематографических курсов и считал, что лишь отсутствие красивого псевдонима преграждает ему дорогу к мировой известности. Свой досуг Древлянин делил между кинофабрикой и пляжем. На пляже он загорал, а на фабрике всем мешал работать. В штат его не приняли, и он считался не то кандидатом в ассистенты, не то условным аспирантом.
