А зори здесь тихие… (сборник) - Васильев Борис Львович (книга жизни .txt) 📗
Она хотела ответить, но смолчала. Мелькнуло вдруг в голове, как предупреждающий сигнал, что еще один приступ неведомой ей раньше болезни, еще одна больница – и она станет действительно нуждающейся. И Алла поняла ее невеселое молчание, сразу же громко заговорив о чем-то постороннем.
Потом пришло письмо.
Корреспонденция Иваньшиной всегда была обширной: писали фронтовые друзья, ветераны, подруги по институту, давно окончившие и разъехавшиеся «квартирантки». Но это письмо было особым; Антонина Федоровна вышла на кухню очень озабоченной и протянула письмо Алле:
– Читай вслух.
– «Дорогая моя Антонина Федоровна, пишет вам прежняя ваша надомница и нахлебница Валя, а ныне преподаватель русского языка и литературы Валентина Ивановна Прохорова (это по мужу, а по-старому я Лыкова). Вы у нас в семье – живая легенда, и дочка моя Тоня мечтает стать на вас похожей. В этом году она оканчивает десять классов и хочет поступать в наш педагогический…» – Алла перестала читать и молча уставилась на Иваньшину.
– Понятно, – сказал Олег. – Ария певца за сценой.
– Антониной назвала, – вздохнула Иваньшина. – Валя Лыкова, значит. Хорошая была девочка, старательная и скромная.
– Все они хорошие. – Алла недовольно покачала головой.
– Погоди, Алка. – Олег походил по кухне, размышляя; остановился против Иваньшиной. – Берите. Ну? Мы поможем, а вам и веселее и привычнее. Берите, Антонина Федоровна, эту свою Тонечку.
И в тот же вечер бесконечно благодарная Олегу Иваньшина написала письмо Вале Лыковой (теперь – Прохоровой), в котором просила откомандировать под ее ответственность юную Тонечку Прохорову. Однако будущая абитуриентка, будущая – это если пройдет, тьфу, тьфу! – студентка намеревалась приехать в августе, то есть через девять с лишним месяцев. За это время многое могло произойти.
И произошло.
Начало года оказалось настолько радостным, что Иваньшина несколько раз суеверно подумала, что все это не к добру. И хмельной аромат новогодней елки, и радостные звонкие игрушки, и сама встреча с этой елкой оказались действительно праздником. Пока директриса проводила школьный новогодний вечер, дверь ее комнаты открыли, кое-что сдвинули с места, а когда Иваньшина вернулась и зажгла свет, то вспыхнула разноцветными огнями нарядно убранная елочка. Это было так неожиданно и так прекрасно, что Антонина Федоровна невольно вскрикнула, и тотчас же с криком и хохотом вбежали Беляковы.
– С Новым годом!
Никогда не было у нее такого Нового года. И такого 23 февраля, когда вечером ее ожидал пирог с надписью: «ГЕРОЮ ВОЙНЫ». И такого 8 Марта…
А 10 марта к мылу приклеилась мыльница, и, когда Иваньшина взяла его в руки, мыльница упала на пол и раскололась. Ерундовая мыльница, копеечная, но – соседская, а по горло занятая школьными делами (четверть кончалась!) директриса все время забывала ее купить. И вспомнила спустя неделю, увидев в хозяйственном отделе универмага. «Господи, наконец-то набрела, растрепа беспамятная», – проворчала она про себя и положила пластмассовую мыльницу в сумку.
Хозяйственный отдел был обширным, и она медленно бродила по нему, разглядывая всякие нужные и ненужные вещи. Но, разглядывая товары, Иваньшина думала совсем не о них, а о девушке в фирменном халатике со значком, которая стояла у входа на контроле. Лицо ее показалось Антонине Федоровне знакомым: кажется, именно эту девочку два года назад по ее настоянию исключили из школы, поймав в раздевалке с сумкой, набитой чужими шарфами и шапочками. После больницы Иваньшина никак не могла припомнить ее фамилии, да и лицо стерлось в памяти, но сейчас показалось: она. Настолько вдруг и настолько ясно показалось, что директриса сказала, проходя мимо: «Здравствуй, Трошина», – но ответа не получила. И теперь, бродя вдоль стоек, в ячейках которых были навалены товары «для дома, для семьи», все время думала, Трошина это или не Трошина и правильно ли она поступила тогда, настояв на ее исключении.
Эти мысли настолько занимали ее, что ни о чем ином уже не думалось. Она машинально бродила по отделу, машинально брала в руки различные предметы, машинально разглядывала их и ставила на место. Правильно она тогда поступила или сгоряча, не учитывая ни возраста, ни личности провинившейся, – вот о чем думала она, и вывел ее из этой задумчивости девичий голос:
– А в сумке что у вас спрятано?
Иваньшина очнулась от размышлений и по тону, по голосу узнала: Трошина. Только имени никак вспомнить не могла.
– Здравствуй, Трошина. Не узнаешь меня?
– Я спрашиваю, что у вас спрятано в сумке, гражданка.
– Ничего. – Иваньшина была выбита из привычного состояния агрессивностью интонаций и отвечала растерянно. – Зачем же ты так, в таком тоне?
– Откройте сумку.
– Что с тобой, Трошина? – тихо спросила она. – Не терпится продемонстрировать власть?
– Требую открыть сумку! – Продавщица повысила голос. – Вера Тимофеевна, Люба, Лара, подите сюда! И милиционера пригласите.
– Как тебе не стыдно, Трошина. – У Иваньшиной потемнело в глазах. – Я директор школы…
– Откажетесь открыть сумку – отберем силой. Понятно?
Антонина Федоровна задрожавшими руками открыла сумку и, перевернув, вытряхнула ее содержимое на пустой прилавок. Посыпались монетки, кошелечек, шариковые ручки, платочек и копеечная пластмассовая мыльница.
– Вот, видите? Все видите? – с торжеством закричала продавщица. – А где чек на оплату?
– Чек?.. – Иваньшина окончательно растерялась, в голове туго застучали молоточки. – Я не знаю. Наверно, я машинально…
К этому времени на подмогу Трошиной уже подтянулись другие продавщицы. Милиционера, правда, не было, но зато группа с директором школы в центре стала быстро обрастать любопытными.
– Тихо! – громко сказала старшая продавщица. – Вы оплатили товар, гражданка?
– Вероятно, нет, но…
– Воровка! – звонко крикнула Трошина. – Подруги, я четвертый день за нею это замечаю.
– Какой четвертый, что ты, я же не хожу сюда…
– А где тогда чек? Чек где, спрашиваю?
– Помолчи, Трошина. Я спрашиваю вас, гражданка, вы оплатили покупку?
– Кажется, нет. Кажется, я забыла. Я стала забывать, я лежала в больнице.
– Значит, товар вы не оплатили. Так?
– Я же говорю, воровка она!
– Замолчи, Трошина! – оборвала старшая. – Придется пройти к директору. Мы составим акт…
Острая боль раскаленной спицей вновь вонзилась в спину. Перед глазами полыхнуло пламя, и бывший старший лейтенант Иваньшина грузно сползла на пол.
Та же больница и тот же врач, те же резкие и быстрые сестрички, по вечерам, когда уходило начальство, бесконечно долго болтавшие по телефону («А он что?.. А она что?..»). И даже палата оказалась той же, только сама Антонина Федоровна стала иной. Заговорила, правда, уже на второй день, а вот ноги и ощущались чужими, и стали чужими, словно она утратила не только силу, но и власть над ними.
– Быстро вы к нам вернулись, – вздохнул заведующий отделением.
Он был не просто заведующим и даже не просто хорошим специалистом: он был фронтовиком, и Иваньшина испытывала к нему безграничное доверие. Вероятно, это и сыграло решающую роль в том, первом случае, но теперь одной ее веры было уже недостаточно. Доктор наблюдал, хмурился, советовался, устроил консилиум, а после него вызвал Олега Белякова.
– Лекарство сможете достать?
– Если оно в природе водится.
– Водится, только не в нашей, к сожалению, и официальный рецепт на него я выписывать не имею права. А неофициальный – вот он.
– К этому неофициальному хорошо бы официальное письмо, – сказал Олег. – Так, на всякий пожарный.
– На чье имя?
– В Комитет ветеранов. Уж если они не помогут…
– Тогда и руки по швам? – сердито спросил врач, принимаясь писать официальное письмо.
– Тогда в другой комитет напишем, – улыбнулся Беляков.
С официальным письмом и неофициальным рецептом Олег отправился сам. Упросил в лаборатории, где работал, дать ему три дня в счет донорских и уже на следующий день вылетел в Москву. А через два дня явился с лекарством на полный курс лечения.
