Повести и рассказы - Гончар Олесь (книги онлайн полностью бесплатно TXT) 📗
Выскочив на выстрелы, Ляля, еще не причесанная после сна, замерла посреди двора и, не двигаясь, смотрела вверх. Пули тонко свистели над ее головой. Если бы она могла увидеть эти пули в полете, то увидела бы, что они красные от горячей крови политруков.
Стрельба прекратилась, а девушка все еще стояла на месте. Потом оглянулась вокруг себя, будто в незнакомой пустыне.
В этот день с нею творилось что-то странное. Первой заметила это Надежда Григорьевна, которая вообще замечала тончайшие, еле уловимые изменения в настроении дочери. «Она смотрит на меня, как слепая, — с тревогой подумала мать о Ляле. — Смотрит прямо на меня и не видит».
На расспросы о здоровье Ляля бросала односложные скупые ответы.
Потом оделась и молча ушла из дому. Вернулась уже во второй половине дня, насквозь промокшая под дождем, но более разговорчивая и оживленная, чем утром.
— Мама, ты ничего не будешь иметь против, — сказала она за обедом, — если ко мне сегодня придут гости? Хотим кое-что почитать.
— Зачем ты спрашиваешь, Ляля! Ты ведь знаешь, к тебе всегда приходило много друзей. Кажется, я никогда слова не сказала.
— Спасибо, мама.
Константин Григорьевич притащился с работы сердитый и насупленный. Устало сел за стол, закурил.
Глухо шумел дождь, ударяясь о крышу. Мелкими слезами плакали окна.
— Какая дрянь, — задумчиво произнес Константин Григорьевич. — Я никогда и не подозревал, что у нас может найтись такое дерьмо.
— Ты о ком, Костя? — сочувственно спросила жена.
— Ты знала… Да кто его не знал… Сынок Архипа Коломойцева…
— Тот, который распространял лотерейные билеты?
— Тот самый.
— И что же он?
— Служит у них! — воскликнул врач с глубокой обидой. — Встречает сегодня на улице, какая-то грязная повязка болтается на рукаве. «Пану Убийвовку мое почтение!» И даже подмигнул мне, как сообщнику. Даже подмигнул, негодяй!
— Все переиначивают. Девчата для них уже не товарищи, а «паненки», — сообщила тетя Варя, как бы жалуясь.
Константин Григорьевич в этот день рано лег спать.
— А вы знаете, — сказал он, уже улегшись, — большинство этих политруков были ранены… Они их такими и вывели на расстрел.
И врач тяжело вздохнул.
Дождь шумел, как бескрайний камыш. И весь город прятался в этом высоком сером камыше. Затерянный в степях, вылинявший, бесцветный, он будто размывался дождями, становился меньше, уходил в землю.
А как только упали первые сумерки, по улице Гребинки, с ее глухого конца, со стороны Огневого Поля, промелькнула сначала одна фигура, за нею через некоторое время другая, потом третья, четвертая. Все фигуры были серые, как заборы, вдоль которых они тайком пробирались. Казалось, что это встают на Огневом Поле казненные утром политруки и движутся куда-то по глухой улочке, окутанной сумерками и дождем.
Первым пришел Борис Серга. Он учился вместе с Лялей в Харьковском университете, тоже на физмате, и раньше часто бывал в доме Убийвовков. В Харьков и из Харькова Борис и Ляля всегда ездили вместе. Если же среди учебного года в Полтаву вырывался кто-нибудь один из них, то прихватывал из дому коржики к для другого. На факультете Ляля редактировала стенгазету «Вектор», а Борис был ее заместителем. Когда Лялю избрали секретарем комсомольской организации, Борис стал редактором «Вектора». Он в шутку говорил, что если Лялю изберут еще куда-нибудь, то прежнюю ее работу обязательно поручат ему, как Лялин «пройденный этап».
Учебе и работе Серга отдавался самозабвенно, со всей страстью своей неистовой натуры. Услышав на лекции какую-нибудь новую, свежую мысль, он не мог усидеть на месте. На переменке его высокий, почти девичий голос был слышен на весь коридор. Задрав свой острый, как топорик, подбородок, он дискутировал, все распаляясь, непроизвольно хватая пуговицы на груди оппонента и откручивая их. Ему делали замечание, он на миг приходил в себя, а через минуту, увлекшись, уже откручивал пуговицы другому, стреляя снизу вверх очередью отрывистых слов. Ему всегда не хватало времени, и, даже купаясь летом в Ворскле, он жалел, что нельзя одновременно плавать и читать. Все годы он был круглым отличником, и на собраниях, еле выглядывая из-за трибуны острым, продолговатым своим лицом и выпуклым лбом, он призывал товарищей брать науку штурмом.
Шумно влетев в комнату, Боря, по обыкновению, поздоровался с каждым в отдельности, справился у Надежды Григорьевны о ее здоровье, окинув быстрым взглядом пианино, на которое он когда-то набрасывался с ходу, в конце концов надоедая всем. На этой почве он жестоко ссорился с Варварой Григорьевной, которая не терпела в доме шума. Сегодня Борис не подходил к пианино. Он забрался в Лялину комнату, сел, притих, уставившись глазами в какую-то книгу. Однако по неподвижным глазам его было видно, что он не читает, а только смотрит на немую страницу, словно перед ним древний текст, ключ к которому он внезапно забыл.
Следом за Борисом ввалился его верный друг Валентин Сорока, ростом под потолок, широкоплечий, несколько флегматичный парень. Новое пальто на нем с подложенными отцом-портным плечами сидело неуклюже. Разговаривая, Валентин краснел до ушей после каждого слова, будто ему казалось, что он говорит наивно и невпопад. Валентин тоже сразу пошел к Ляле, оставляя по всей комнате лужи своими гигантскими сапогами. Тетя Варя, сердито ворча, вытерла за ним пол.
Последними пришли Ильевский и Пузанов. Ляля познакомила Леонида с матерью и Варварой Григорьевной, сказав, что это тот самый танкист Марии Власьевны, о котором рассказывал отец. А сам Константин Григорьевич уже спал, не раздевшись. Леонид, проходя мимо кровати в Лялину комнату, задержался на миг взглядом на морщинистом лице врача. Даже во сне оно было нахмуренным. Ляля вошла в комнату последней и плотно прикрыла за собой дверь.
Оглядела товарищей. Какие разные люди сидели перед ней! С разными наклонностями, с разными привычками… Леня Пузанов курил в углу цигарку, расхристанный, как в бою. Если бы не было войны, возможно, ему никогда не пришлось бы быть в Полтаве. Водил бы трактор или комбайн в своем сибирском колхозе… Сережка Ильевский, удивленно подняв высокие брови, стоит напряженный возле печки и смотрит в пол, будто слушает, не гудит ли земля от далекой канонады. Валентин сидит рядом с Борисом на диване, положив тяжелую руку на его плечо, словно охраняя друга от всяких напастей. О чем сейчас думает каждый из них? Что привело их сюда в эту осеннюю дождливую ночь, полную опасностей, подстерегающих из-за каждого угла? И какая сила может их, разных, объединить так, чтобы уже ничто разъединить не смогло?
— Товарищи, — сказала Ляля, с любовью произнося это слово. — Товарищи. — Она раскрыла свою сумочку и достала оттуда свернутую трубочкой бумажку. — Я написала листовку о сегодняшних событиях.
— Читай, — хмурым голосом сказал Леонид.
Ляля ровным голосом прочитала текст:
— «Товарищи полтавчане!
Сегодня на Огневом Поле, напротив Красных казарм, немцы расстреливали советских военнопленных. Они нарочно устроили расправу на видном месте, на глазах у населения. Этим палачи хотят запугать нас, убить в наших людях веру и способность к борьбе.
Не выйдет!
Поклянемся кровью наших павших братьев, что не покоримся оккупантам.
Кровь за кровь!
Смерть за смерть!»
Товарищи внимательно слушали. Закончив читать, Ляля посмотрела на них. Сквозь седой табачный дым взгляды юношей горели далекими немигающими огнями.
— А это и в самом деле не случайно, что они вывезли убивать их на глазах у всего города, — прервал молчание Ильевский.
— Но не случайно и то, — воскликнул Пузанов, — что именно в этот день мы создаем свою организацию!
— Давай нам, — обратился Валентин к Ляле, — мы с Борисом размножим. У меня есть черная тушь.
— К утру будет двадцать штук! — вырвалось у Бориса. — Нет, не двадцать, а сто двадцать, — поправился он гневно.
Ляля смотрела на Бориса такими глазами, словно перед ней была задушевная подруга, поверенная сокровенных тайн. Если в обращении с другими Ляля всегда держалась просто и естественно, то перед Сергой ей хотелось быть еще лучше, привлекательнее, чем она была на самом деле. Хотелось быть в его глазах необычайно красивой, безупречной в поведении. Боря, единственный из присутствующих, лично знал Марка Загорного и об ее отношениях с ним. В присутствии Бориса у девушки пробуждалась неопределенная, почти не осознанная разумом надежда, что Серга запоминает каждый ее поступок и когда-нибудь, встретившись с Марком, обо всем ему расскажет.
