Том 3. Воздушный десант - Кожевников Алексей Венедиктович (бесплатные онлайн книги читаем полные .TXT) 📗
— И в тайге нельзя без ружья.
— Научишься, приспособишься стрелять и воднорук, — утешает Антона дед. — Ты мужик ловкий, изворотливый.
Да постараюсь извернуться. Мне без тайги и без ружья не жить. Одно умею — таежничать. А ее, войну-змею, надо убить. Надо так сделать, чтобы никому никогда больше неповадно было соваться в чужую землю, в чужой дом. — Антон повернулся ко мне: — Слушай, парень: уцелеешь в этой мясорубке — учись прикончить войну навсегда! Жалко, упустил я время учиться. Был бы теперь инженером.
— Еще успеешь. В вузы принимают до тридцати пяти лет, — сказала Валя Бурцева. — А тебе сколько?
— Двадцать восемь.
— Можешь два вуза окончить.
— Не только годы помеха. Женат я, пара детей, к тому же недоучка, и что знал, все перезабыл. Такому садиться за парту один смех. — Антон безнадежно махнул здоровой рукой. — И говорить не стоит.
А Валя сказала:
— Напрасно унываешь. Таких — женатых, детных, недоученных — после войны много сядет за парту.
— Все может быть, — согласился Антон.
И совсем тихо лежит переводчица Полина. Ее ранило осколками в ноги. Что нарушено, пока не известно, но ранена тяжело. И ни стона, ни жалобы. Терпеливая, стойкая, храбрая женщина; одинаково с солдатами рыла окопы, землянки, делала все переходы с полной десантской выкладкой, воевала рядовым солдатом, ходила в атаки в одной боевой цепи с мужем. Если уж вместе, то всегда, везде вместе. Бывают, есть удивительно преданные женщины!
Полина спрашивает о Сорокине:
— Жив-цел?
— Все в порядке.
— Не говорите ему про меня. Пусть узнает потом, когда вернется из боя.
Приходят машины и увозят раненых на тот, на спокойный берег Днепра. Мы с дедом желаем им скорой и полной поправы, они нам — победного окончания войны. Танюшка перевязала мою рану. Мы решили, что она не опасна, я могу остаться в бригаде и покажусь докторам, когда осядем на отдых.
Мы, десантники, сделали свое — помогли основным войскам нашей армии форсировать Днепр. Нас срочно выводят из боя кормить и отдыхать. Пушки, танки, самолеты, «катюши» развели такой дым и подняли такую пыль, что солнце весь день глядело тусклым, нелучистым кружком, тоже будто запыленное и задымленное. Мы зарывали в братскую могилу наших убитых. Зарывали недожитую жизнь, убитую юность, неузнанную любовь, оборванные мечты. Ах, сколько всего зарывают, когда покойнику двадцать лет!
Зарыли Федьку. Было бы легче, если бы зарыли и меня рядом с ним!
Выглянул пунцово-красный козырек закатного солнца и тотчас скрылся, будто солнце не захотело видеть нашу работу, отвернулось от нас. Похоронили и пошли нестройно, враздробь. Теперь от нас не требовали ни воинственного вида, ни затянутых ремней, не считали, сколько оторвано пуговиц.
Я вышел из сумбурного людского потока, оглядел Землю. Мне захотелось крикнуть: Земля, Земля! Ты, Земля, моя, наша первая, наша главная защитница и благодетельница. Ты кормила нас разными плодами и кореньями, ты поила из своих ключей и луж, ты укрывала в лесах, травах, оврагах, в ночной темноте. Ты, Земля, всегда была с нами, ты — наше первое прибежище, наша заступа, наша солдатская мать.
Будь благословенна, Земля, спасшая нас в своих добрых старческих морщинах! Будьте благословенны, люди доброго сердца и героического мужества!
Я прилег грудью на Землю, раскинул руки, чтобы обнять побольше, пошире, всю, и поцеловал ее.
Постскриптум
Нас, остатки нашей бригады, вернули на учебную воздушно-десантную базу, где мы проходили подготовку. Мои друзья — Арсен Коваленков, Степанида Михайловна, Настёнка, Митька, Валя Бурцева — остались в родных местах. Антона Крошку забрали в санитарный поезд и увезли куда-то. Алена Березка сказала, что будет разыскивать своего Ванюшку и пойдет с Красной Армией в наступление хоть до Берлина, хоть на край света. Моя Танюшка приехала с бригадой, она теперь медицинская сестра в госпитале.
По приезде на базу начался повальный врачебный осмотр. Среди нас многие больны расстройством нервов, желудка, есть раненые и скрывшие свое ранение. Когда я попал в госпиталь, в руки ученых докторов, а не доморощенных, как Федора Васильевна и Степанида Михайловна, моя рана оказалась очень серьезной. Ее выскребали, прижигали, резали, зашивали. В результате ранения, лечения и контузии в бою за Свидовок я оглох на одно ухо и стал немножко кривошеим. Врачи сулят мне демобилизацию по чистой. Я не знаю, радоваться или огорчаться. Не лучше ли быть убитым, чем жить уродом? Танюшка всеми силами приучает меня радоваться:
— Да ты не так уж крив и не так глух. А главное — жив, жив, — и целует тайком от посторонних.
Мы окончательно договорились, что поженимся, как только выпишусь из госпиталя, поженимся, даже если мне и не дадут чистую. Настоящая любовь не боится никаких трудностей, перебарывает любые препятствия. У нас есть пример — Сорокины. Полина лежит в том же госпитале, что и я. Все время, свободное от службы, Сорокин проводит около нее. Вместе воевали, вместе переживали все невзгоды десанта и выздоравливают тоже вместе. Полине сулят полную поправку.
— Танцевать будем, — уверяет хирург, делавший операцию, и уже пригласил ее на вальс.
Мне разрешено сидеть, ходить, читать, писать. Перебрал бумаги, оставшиеся от Федьки Шаронова, документы сдал в штаб бригады, а письма Катерины — других не было — отправил обратно ей и написал: «Ваш боец пал смертью храбрых». Федька никогда не уходит из моей памяти; мертвый он стал еще ближе мне, чем живой.
Много читаю. Танюшка приносит мне книги из города. А сегодня подает толстый почтовый пакет. В нем метрическая выписка, копия свидетельства об окончании педагогического техникума, справка о принадлежности к комсомолу, справка об активном участии в партизанском движении. И все это на имя Ирины Чернышевой.
— Ты — Ирина?
— Да. Это без подделки, настоящее.
— Замечательное имя, — похвалил я.
— Чем это? — удивилась Ирина. — Таких тут кругом десятки, в каждой деревне.
— Вот и замечательно. Ирина по-русски значит мир.
— А Виктор тоже со значением?
— Победитель.
Ирина начала называть имена, я переводил их на русский язык: Анастасия, Настёнка — воскресшая, Валентина — забыл, Федор, Федька — божий дар.
В Чижах у бабушки есть старинный, дореволюционный календарь, где все имена перечислены со значением. Мы с Федькой иногда устраивали такую забаву — начинали кликать мальчишек и девчонок по-русски: моего надоедливого братца Даньку — «Эй ты, судья божий», соседского Алешку-лентяя — «Ну, ты, помощник», всех Матрешек — «госпожами». Получалось интересно, смешно. Я тогда знал много имен на память, а теперь забыл почти все.
Я стараюсь звать ее Ириной, но часто сбиваюсь на Танюшку: ведь это имя вошло в мою память через такое незабываемое, как десант, как детство.
Меня освободили по чистой. В первый же день моей новой жизни мы с Ириной переехали в Чижи, к бабушке. Ирина поступила в Абрамцевский военный госпиталь.
Я сижу в переднем углу, на самом почетном, на дедушкином месте, которое почти тридцать лет было неприкосновенным. Только однажды бабушка разрешила посидеть на нем моему отцу, когда праздновали его и моей матери свадьбу. А теперь бабушка усадила меня по случаю моей свадьбы с Ириной да еще потому, что я «воскрес из мертвых, явился с того света». Моих односельчан взято на войну больше полусотни, а вернулся оттуда пока один я.
Рядом со мной сидит Ирина, дальше по обе стороны наши родственники и гости.
Вся изба полна соседей. Этих не на что посадить, нечем угостить. Но нельзя и оставить за порогом. Сегодня мы с Ириной принадлежим всей деревне. Все поздравляют нас с возвращением, с законным браком. Вспоминают своих, кто убитых, кто живых, но еще воюющих. И все плачут, плачут: и от горя, что многих никогда уже не увидят, и от радости, что хоть и узка обратная дорога с войны к дому, но все-таки еще есть, будет и еще кому-нибудь возврат.
