Молчание неба (Избранное) - Кожухова Ольга Константиновна (книги без сокращений TXT) 📗
— Быстро, быстро!
Он почувствовал в себе неизвестные прежде, какие-то скрытые силы. Мозг работал легко, движения были четкими, лаконичными. Он взглянул на сидящую у изголовья больной Евгению Федоровну Александровскую, — сухая и тонкая, в золотых очках, всегда накрахмаленная, недоступная, стерильно чистая, она прежде скептически улыбалась на его операциях.
Сейчас в царстве трубок, баллонов и шлангов, подающих наркоз, у приборов, следящих за пульсом и кровяным давлением Лизы, Евгения Федоровна была вся внимание. Она отвечала ему четко, кратко.
— Давление?
— Сто на восемьдесят.
— Пульс?
— Семьдесят.
— Зажим! — бросил он молоденькой Лилии Петровне, старшей хирургической сестре. — Еще зажим! Спасибо…
Лапаротомия, лапаротомия… О тебе можно было бы говорить стихами, если бы я умел их сочинять! Разве это не чудо, что я, простой смертный, пока еще никому не известный и совсем без талантов, могу сейчас взять и разъять это мертвое тело, «поверить алгеброй гармонию» и снова вдунуть жизнь… Пусть, Лиза, твой любимый опять увидит, как трепещут твои пушистые ресницы, как ты опускаешь их, краснея…
— Салфетку!
К концу операции вошел шеф. Павел это почувствовал всей спиной, пробежавшим по ней холодком. Мировая известность, брюзгливый и важный старик Степан Афанасьевич, или, как его звали везде за глаза, дядя Степа, всегда появлялся на операциях в самый трудный момент. Он словно чувствовал интуитивно, когда нужно войти — и помочь. Но сейчас он глядел на больную и на медленно-точные руки Павла безо всякого интереса, потом фыркнул презрительно и, круто повернувшись, ушел к себе в кабинет. Это было здесь, в клинике, высшим актом доверия, невиданной похвалой: оставить молодого хирурга без подсказки и без присмотра. Павел вдруг ощутил, что он весь мокрый. Сестра стерильной салфеткой вытерла ему лоб.
Ассистент Леонид Арсеньевич Коряков, низкорослый толстяк и добряк, скорее похожий на повара, чем на хирурга, с электрокоагулятором в руках подмигнул молодому врачу:
— Поздравляю вас, Павел Иванович… с боевым крещением!
— Не болтайте мне под руку!
— Да уж все сделали, полно вам! Не пугайтесь задним-то числом… Все идет хорошо!
— Помолчите…
— Молчу, молчу! Тс… — и Леонид Арсеньевич подмигнул хирургическим сестрам, — Тише, болтушки!
В другое время эта выходка шефа, его фырканье и презрительный взгляд, наверное, не произвели бы на Павла такого впечатления. Он вчера еще не поверил бы в добрые чувства: просто ленится дядя Степа, доверяет любому, кто может держать в руках нож… и вилку! Но сейчас он тепло, благодарно прикрыл на мгновение глаза.
«Равнодушие — это, может, незнание?.. Неумение сделать?» — думал он утомленно, отвечая на новый вопрос. Крепкий, добрый толчок в плечо вывел его из туманного философского забытья. Ассистент снимал перчатки и дышал в лицо Павлу смешанным запахом табака и ментоловых леденцов.
— У вас, Павел Иванович, музыкальные руки!.. Я смотрел, любовался… Ни разу ведь не сфальшивили!..
Павел вспыхнул смущенно и отвернулся. Он еще не опомнился от напряжения пережитого. Вышел в моечную и сел на вертящийся стул, уронив свои крепкие красные руки. Только сейчас он понял, как безмерно устал от ответственности за себя и за Лизу.
Хотелось курить, но не было сигарет. Он забыл их в кармане пальто. Но тут подошла взволнованная, возбужденная Александровская, молча протянула раскрытую пачку «Кента»: у нее всегда были импортные сигареты. Чиркнула спичкой. Павел искоса взглянул на нее удивленно.
— Спасибо… Как вы догадались?
Она чуть покраснела, эта злая, седая, накрахмаленная старуха.
— Человек человеку друг, товарищ, а также и волк, — сказала она своим несколько хриплым голосом. — Поэтому и догадалась…
Павел молча крепко сжал ее сухой, тонкий локоть.
Он подумал вдруг о сидящем в холле Федотове: что он пережил, сидя там? Какою надеждой живет? Операция сделана, но шансов на жизнь так немного, ведь кроме лекарств еще нужны усилия самого организма, как сказали бы на войне, нужна вера в победу…
Он спустился по лестнице, не торопясь, все обдумывая и заранее взвешивая каждое слово.
В комнате тихо, темно: настольная лампа в виде смуглого азиатского божка — подарок знакомого моряка-капитана — прикрыта газетой. В приемнике жаркий зеленый глаз. Низкий, страстный голос певицы перебит сухим дикторским текстом: на земле где-то снова война, рвутся бомбы, горят селения, падают на землю убитые женщины, дети.
Павел слушает, но облик смерти он может представить себе только чисто профессионально: на больничной постели. Он ходит по комнате из угла в угол, заложив руки за спину; у него здесь своя необъявленная война, возможны и жертвы.
Лиза… Вот чего он боялся и что сбылось! После шока она впала в какое-то радужное забытье, в состояние эйфории, когда все безразлично и все хорошо, ничего не болит, и теперь только чудо могло бы вмешаться и спасти ее, вывести из нелепого, странного сна наяву. Лицо Лизы землистого, серого цвета, все черты заострились, она ко всему глубоко равнодушна: ей не хочется жить.
Павел ходит по кругу, — как лошадь на молотьбе, с завязанными глазами, — вспоминает опять и опять, проверяет весь ход операции, все ли правильно сделал? Где ошибка, может быть, в назначениях? Сколь заботлива и умела сиделка? Вчера среди ночи телефонным звонком он все-таки поднял с постели шефа. Тот примчался, огромный, седой, задыхающийся, все одобрил и подтвердил всю программу лечения, но, прощаясь, прикрыл глаза темными веками:
— Все бывает, сынок… Крепись!
Чем встряхнуть, пробудить Лизу?.. Как вернуть ей желание жить?
Павел кинулся к вешалке, взял пальто, одевался уже на площадке. Город в эти предутренние часы крепко спал: ни одно окно не светилось в бесчисленных многоэтажных домах Ломоносовского и Университетского проспектов и Фрунзенской набережной. Безлюдными, одинокими были улицы в синем снегу. И само это странное одиночество города ночью заставляло Павла идти все быстрее, бежать. Он выскочил из такси перед сквериком в клинике, подав деньги, не стал ждать сдачи, и уже повернулся к служебному входу, как увидел сидящего на скамейке угрюмого, сгорбленного Федотова.
Шел легкий снег, спина Федотова была вся залеплена хлопьями, шапка белой копной нависала на самые брови.
Увидев Павла, Федотов не шевельнулся, не переменил позы.
— Идемте со мною, Иван Степаныч, — сказал ему Павел. И тот послушно поднялся, пошел, не отряхиваясь, словно не замечая ни спящего города, ни врача, ни летящего снега.
— Вы что же, сидели здесь всю ночь? — спросил Горбов.
— А? — старик словно не понял. Но тут же ответил спокойно. — Да. А что же мне делать?..
Они вошли в холл. Дремавшая нянечка ужаснулась на Павла:
— Так рано? Ой, божечки, что же это такое?!.
Горбов зябко передернул плечами, скомандовал:
— Стакан крепкого чая Ивану Степанычу. Погорячее. А мне халат. Где дежурный?
Он шел коридорами, мимо спящих, тихих палат, озаренных космическим светом голубых ночников, мимо испуганно поднимающихся с кресел дежурных сестер, к изолятору, где лежала — дышала или нет? — совсем не похожая на ту, в черной шубке и белой шапке, истомленная смертью, погасшая Лиза.
Сиделка испуганно доложила:
— Живая… Я все делаю, как вы вчерась приказали! Физиологический раствор. Глюкозу. Камфару. Грелки к ногам.
Сухим, незнакомым себе самому, твердым голосом Павел выговорил ей за сквозняк.
— Если в качестве осложнения начнется еще пневмония, вы будете уволены без выходного пособия, это я вам обещаю! — пригрозил он женщине, уходя.
Потом они сели с Федотовым в кабинете. Павел комкал платок, напряженно раздумывая, курил, то и дело, вставая, пил воду.
— В таком положении лекарства бессильны, — сказал он, наконец. — У нее нет воли к жизни.
Красные, опухшие глаза старика смотрели куда-то в глубь себя.
— Я не знаю, что делать, — беспомощно сказал он.
