Под горой Метелихой (Роман) - Нечаев Евгений Павлович (книги без регистрации TXT) 📗
— Вот оно и добро бы бронированному-то в окопчике посидеть, — с усмешкой ответил Андрон. — В таком разе вроде бы и не след министром-то прикрываться.
Похоронные шли и шли. Маргарита Васильевна из своего окна научилась безошибочно определять, с какими вестями поднимается по тропинке колхозный письмоносец. Идет понурясь, — значит, тяжелый груз у него в тощей, обшарпанной сумке, а иной раз и с полной сумой, да еще и с добавочным свертком газет, бодро стучит батожком по наличникам.
Для себя самой перестала ждать писем Маргарита Васильевна, зато почти ежедневно читала чужие. Приходили соседки — жены и матери, бережно развертывали запрятанные за пазуху дорогие солдатские письма. Многие из них не раз и не два были прочитаны вслух раньше, но что ты поделаешь со старушкой, которая хочет и сегодня услышать слова своего первенца. Для матери сын навсегда остается ребенком; пусть у него борода во всю грудь — всё равно он Ванятка.
Чаще других приходила Дарья, — Михаил писал аккуратно каждую неделю, письма его Маргарита Васильевна знала дословно. И сама Дарья помнила их наизусть, — в семье четверо школьников. Но ведь дома одно, тут другое; Дарья гордилась сыном, — думал ли кто-нибудь, что Мишка ее таким будет. Добрые люди сохранили ей сына, а теперь — смотри — лейтенант, летчик!
Перечитывая полустертые строки писем или сидя над чистым листом бумаги и выводя под диктовку родительские напутствия, Маргарита Васильевна всё больше и больше проникалась глубоким уважением к этим простым, сердечным людям, которые не хлюпали и не жаловались на непомерную тягость. И ей уже становилось как-то не по себе, если день-другой никто не стучался в дверь ее комнаты. В эти дни она лишалась единственного утешения, и тогда ее полонили безотвязные тревожные мысли.
Как-то ночью (это было уже в октябре) дверь бесшумно открылась и на пороге показалась высокая, закутанная в шаль женская фигура. На Маргариту Васильевну глянули широко раскрытые, немигающие глаза Анны Дымовой. Молча и, кажется, не сгибая ног, она дошла до середины комнаты и долго стояла так, глядя в пространство.
— Что?.. Что случилось, Аннушка? — свистящим шепотом спросила Маргарита Васильевна и торопливо задернула полог у кровати: ей подумалось, что Анна крикнет и напугает сонную Вареньку. Но Анна не закричала.
— Вот, — одним словом выдохнула она. Положила на угол стола раскрытый конверт и опустилась на табурет, такая же прямая и отсутствующая.
«Мы еще в эшелоне обменялись адресами родных и близких, — про себя, с трудом разбирая бисерный почерк, читала Маргарита Васильевна. — Если с одним из нас что-либо произойдет, другой напишет на родину. Со слов своего командира взвода я знаю — вы сильная, волевая женщина. Поверьте, дорогая Анна Екимовна, мне очень тяжело писать эти строки, но и не написать невозможно. Ваш муж — старшина Владимир Степанович Дымов — геройски погиб, защищая Родину. В бою у станции Черская, в двадцати пяти километрах южнее Пскова, огнем и гусеницами своего танка он уничтожил боевое охранение гитлеровцев на. марше, подмял офицерскую машину, врезался в колонну грузовиков с пехотой…»
Дальше шло непонятное, а строчкой ниже: «Мы жестоко отомстили врагу за смерть командира. Будем мстить и еще — до Берлина, до самого логова. Вот поправлюсь и снова сяду за рычаги грозной машины. Не бывать тому, чтобы Русь на колени стала. Не бывать!» И подпись: «Старший сержант Кудинов. Казань, 14 октября 1941 года».
Маргарита Васильевна пересилила себя, подняла голову. Она чувствовала на себе неподвижный взгляд Анны.
— Посмотри у себя в газетах, когда это было? Псков-то когда наши сдали? — только и спросила мать Анки-маленькой.
Оказалось, что Псков оставили 9 июля. Кто знает, что было потом со старшим сержантом Кудиновым, когда и где был он ранен и много ли прошло времени, прежде чем он смог написать это письмо.
— В первом бою, — как отдаленное эхо коснулось слуха Маргариты Васильевны сказанное соседкой. — И схоронить было некому. Он ведь писал «погромыхивает где-то уж недалеко». Чувствовал, верно. И чтобы книжки для Анки купила бы загодя, велел. В школу ей через зиму…
Это было все, что сказала Анна. И голос у нее был ровный, и глаза сухие.
Когда Анна поднялась, чтобы уйти, Маргарита Васильевна вышла ее проводить. Андрон не спал; сидел за столом и пил чай из остывшего самовара. В широкой холщовой рубахе с расстегнутым воротом, лохматый и медлительный, механически нацеживал он стакан, механически наливал чай в блюдце, подносил это блюдце на толстых расставленных пальцах к губам. Пил большими глотками и зачем-то дул потом в опустевшее уже блюдце. А Маргариту Васильевну душили спазмы.
— Вот ведь горе какое. Смотри, как зашибло бабу, — принимаясь за новый стакан, по обычаю своему глухо и с большими паузами проговорил хозяин дома. — Эх, Володька, Володька!
— А вы?.. Когда вы узнали об этом письме? — спросила Маргарита Васильевна, смутно надеясь, что Андрон не знает подробностей.
— На утре еще с квартирантом виделись. Вместе в правленье шли. А письмо-то вечор, слышь, получено.
— А мне, мне-то почему до сих пор не сказали? — почти выкрикнула Маргарита Васильевна. — Что я для вас — чужая?!
Андрон отодвинул недопитый стакан, медленно повернулся всем корпусом, посмотрел в лицо Маргарите Васильевне:
— У тебя своего горюшка через край. И горе твое — горше этого. — Помолчал и добавил, точно мысли читал по взгляду: —А Нюшку-то я уже не мог удержать: умом бы не тронулась, думаю. Молчит.
Стало быть, и слеза-то уж в ней окаменела… Еще одна сирота…
Вот и зима, замело сугробами деревеньку. Ночи темные, без просвета, без звездочки. Москва на осадном положении. Вьюжная хмарь захлестнула страну. В оголенных вершинах берез стонет, надрывается ветер, швыряет в окна огромной лопатой мелкую ледяную крупу. Маргарите Васильевне слышно, как на второй половине скрипят половицы под грузным шагом Андрона. Старику не спится, а керосину только что в лампе на донышке.
Ночь над всей необъятной Родиной. Из края в край на многие тысячи верст вьюжная беспросветная хмарь, ледяная стужа. Темень. Спит и не спит деревня, да разве уснешь? Мысли одна страшнее другой, без конца и начала.
Вечерами при свете самодельных плошек у Кормилавны собираются соседки, такие же старушки, как и сама хозяйка. Сидят возле докрасна раскаленной печурки, прядут шерсть, вяжут носки и варежки. Монотонно жужжат на полу веретена, в сухих узловатых пальцах проворно мелькают спицы. Носки и варежки получаются большими, но это не смущает вязальщиц: не школьники ведь у пушек-то там стоят. Дребезжащим старческим голоском Кормилавна заводит старинную песню:
Через неплотно прикрытую дверь доносится протяжный горестный выдох старушек, и в песню вплетаются новые голоса:
Около полуночи появляется в доме Андрон, хлопает у порога задубевшими рукавицами — как из ружья выстрелит.
— Вы бы, девки, плясовую, что ли, сыграли! Чего сидите, скукожились? Нешто смерзли у печки-то?
«Девки» обиженно замолкают, а Маргарита Васильевна долго еще лежит с открытыми глазами. Наконец всё утихнет в доме, забудется и она. А в голове всё одно и то же. Где-то он — Николай? Жив или давно уж схоронен? Почему так всё сложно в жизни? Где справедливость? И еще, еще вплетаются разноликие мысли. Как одной вырастить Вареньку? Ведь не всё же время будет их содержать Андрон. И сколько сирот наделала эта война, сколько еще добавится! Сколько вдов…
В одну из таких ночей кто-то взбежал на крыльцо, лязгнул запором у двери. Послышался торопливый, срывающийся голос Дарьи, потом шумный выдох Андрона. И еще голоса вперебой, теперь уж и не понять чьи.
