Вечный зов. Том I - Иванов Анатолий Степанович (читать книги онлайн полностью без регистрации txt) 📗
— Он, говорят, с райкомовской машинисткой путается?
— Тебе какое дело, с кем он путается?
— Мне-то, собственно, дела большого нет. Просто любопытно, как женщине. А тебе…
— Что мне? Не хватало ещё мне, мужчине, всякими сплетнями заниматься, совать нос куда не следует!
— Совать не надо. А знать всё — нелишне. Это такие дела, которые далеко могут завести. Если он жениться хочет на ней, это одно. Но он, по-моему, не разведён со старой женой. К тому же у этой машинистки какой-то парень, говорят, был или есть. Тут может такой дым пойти, что Алейникову самостоятельно, без чьей-то помощи, не выпрыгнуть из огня. И тому, кто поможет, — будет обязан, при случае добром отплатит. У этого человека много сил и возможностей в руках.
— Так. И случай этот — Кружилин? — Полипов сузил глаза, резал ими жену больно и беспощадно.
— Я рассуждаю вообще, отвлечённо, — сказала Полина Сергеевна.
Полипов угрожающе протянул руки к жене, будто хотел схватить за горло.
Но взял не за горло, а за плечи, сильно тряхнул, так, что из её густых соломенных волос, сколотых узлом на макушке, выпали шпильки.
— Слушай, Полина, — рвущимся голосом заговорил он, не отпуская её плеч, — вы со своим Лахновским за кого меня считаете? Всё ещё за подлеца, за мерзкого человека?!
— Петя! Петя! — не на шутку испугалась она, вырвалась, отскочила. — Что я тебе обидного сказала?
— Что сказала? — переспросил он и тоже поднялся. Она попятилась от него, прижалась спиной к стене. Он опять цепко взял её за плечи и снова сильно встряхнул. Она стукнулась о стену затылком. — Ты чему это меня учишь, а? И когда вы со своим Лахновским, с этим троцкистом недорезанным, перестанете учить меня?
— Петенька! — Она быстро-быстро заморгала ресницами, и глаза её наполнились влагой. Схватив его руки, она прижала их к своему пылающему лицу, орошая слезами, принялась их жадно и торопливо целовать.
Полина Сергеевна плакала щедро и горько, по-настоящему. Она могла в любое время выдавить из себя какое угодно количество слёз.
— Мы с тобой живём уже второй десяток, Полина, а ты всё обращаешься со мной как… толкаешь меня на такие поступки, будто я… будто я враг Советской власти. А я врагом ей никогда не был. Да, в молодости я смалодушничал, было это… Испугался за свою жизнь. Но, вырвавшись из лап этого твоего Лахновского, я не стал предавать товарищей по партии. Я ни одного не предал…
Он говорил эту ложь тяжело и медленно, часто останавливаясь, с трудом подыскивая слова, понимая, что жена отлично знает, что он лжёт.
Полина же Сергеевна, стоя теперь возле тёмного окошка, медленно заплетала волосы, задумчиво смотрела в черноту за стёклами, ничего там не видя, не различая. Она слушала мужа, иногда тихонько кивала головой, делая вид, что верит всему, понимая, что муж отлично знает, что она только делает такой вид, а на самом деле не верит ни одному его слову.
— Я что же, Полина, я человек непростой, сложный, видимо, — продолжал между тем Полипов несколько стыдливо, испытывая какую-то странную потребность говорить, говорить что угодно, лишь бы не останавливаться. — Да, я, конечно, имел недостатки в юности. И сейчас… Что же, я честолюбив. Ты знаешь, мне очень неприятно было, когда меня из области сюда, в район, перевели. Ещё более обидело, что меня из райкома выставили. За что? Ты-то знаешь, как я работал, не жалея здоровья. И район передовой был по всем показателям. И вдруг — пожалуйте на второй план. Разве справедливо? Разве не обидно?
— Милый! — Полина Сергеевна торопливо подошла к мужу.
— Я человек непосредственный и, конечно, не могу скрыть, как другие, этой своей обиды, она заметна всем, — продолжал он. — И неприязни к Кружилину скрыть не могу, хотя и сознаю, что он-то менее всего виноват… в моих несчастьях… Ты понимаешь меня, Полинушка?
— Понимаю, понимаю, — закивала она.
— И к тому же, когда я вижу, что Кружилин делает ошибки, я не могу их не замечать, — уже как ни в чём не бывало, своим всегдашним голосом, заговорил он. — Вот с этим Назаровым, например. И молчать, покрывать его ошибки не могу. Какими бы недостатками я ни обладал — партийная принципиальность во мне живёт. Я воспитан в таком духе с самой юности, когда только-только начинал революционную работу. Воспитан тем же Субботиным. А он называет теперь меня интриганом, завистником. Как немного нужно в наше время, чтобы перевернуть факты, придать им совершенно другую окраску и оболгать человека! Но… запомни, Полина, я… я и впредь не поступлюсь своей принципиальностью, но… но никогда не опущусь до того, чтобы мстить Кружилину мерзкими способами, на которые ты намекаешь. Ты… или твой Лахновский! Слышишь? — сжал он её плечи. — Понимаешь?
— Конечно, — сказала она, преданно глядя в глаза.
Она сказала «конечно», хотя могла бы сказать совершенно иное. Она могла бы сказать, например, что он, Полипов, и сам большой мастер переворачивать факты и придавать им любую окраску, что он сам может, не дрогнув, оболгать любого человека, если ему это выгодно, а тем более — необходимо, что он давно опустился до самых низких способов мести, когда в тридцать седьмом и в тридцать восьмом годах, последовав совету именно Лахновского, с помощью Якова Алейникова убрал с пути, уничтожил Баулина, Кошкина, Засухина, и что, не дрогнув, так же поступит с Кружилиным, если для этого будет хоть малейшая возможность.
И ещё многое-многое могла бы она сказать ему, и он знал, что она может это сказать, но не скажет, ибо так и ей и ему было удобнее.
Всё в их жизни — и отношения, и чувства, и слова — было ложью, и оба они понимали это. Сейчас Полипов не верил ей точно так же, как в тот далёкий теперь уже вечер, когда она бросилась на него в спальне с бессвязными словами о любви. И она знала, что он её не любит, никогда не любил и никогда не женился бы на ней, если бы она не женила его на себе таким способом. Но они оба сделали вид, что верят в искренность чувств, слов и поступков друг друга, потому что эта ложь была, очевидно, той формой их отношений, той оболочкой, в которой только и возможно было их существование. Под этой скорлупой они приспособились дышать, двигаться, говорить, смеяться — словом, приспособились жить. Расколись эта оболочка — оба онемели бы, задохнулись от хлынувшего на них свежего воздуха.
— Пойдём, Петя, ужинать, — сказала жена.
— Да, пойдём. Но Субботин-то, Субботин каков? П-подлец… «У тебя, — говорит, — партийности нисколько не осталось, а может быть, и не было её никогда…»
Направившаяся было в кухню Полина Сергеевна резко остановилась. В её широко открытых глазах плескался откровенный испуг.
— Ты понимаешь, какой мерзавец?! — В голосе его звенел неподдельный гнев. — Какие выводы делает?! И вообще — представляешь, какое мнение он обо мне будет… высказывать теперь в области?!
Поужинали они молча, не глядя друг на друга, чувствуя друг к другу обоюдную брезгливость, отчуждение. Это случалось каждый раз, когда приходилось разговаривать о таких вещах, как сегодня. В кровати Полипов долго лежал неподвижно, уткнув лицо в горячее плечо жены. Потом спросил неожиданно:
— Сколько же лет сейчас этому Лахновскому?
— Около семидесяти уже.
— Всех троцкистов передавили, а этот сумел в какую-то щель забиться… Когда он подохнет только!
Ещё лежали некоторое время молча в темноте.
— Да-а, Кружилина теперь ни с какого боку не возьмёшь, — вдруг проговорил Полипов, закладывая руки за голову.
— Как же теперь мы будем, Петя? Субботин тебя действительно обложил.
— Ничего, ничего, вырвусь…
— Да — как?
— Не знаю. Спи… Ничего сейчас не знаю. Вот лежу и думаю…
Утром Полипов поднялся, как обычно, рано, на улице было ещё темным-темно. Окна залепило мокрым снегом — ночью была небольшая метель.
— Как же теперь мы, Петя? — разливая чай, опять спросила жена.
— Да, положение не из весёлых, откровенно сказать, — накладывая в стакан с чаем варенье, проговорил Полипов. Он любил сладкое, варенья положил ложки четыре, потом ещё два куска сахара. — Я хотел в другую область попытаться, но… не знаю. С такой аттестацией отправят, что долго чихать будешь. Не обойдёшь, не объедешь этого Субботина. Надо сделать какой-то другой манёвр. — Он отхлебнул раза два из стакана, помедлил. — На фронт я попрошусь.
