Стать огнем - Нестерова Наталья Владимировна (мир бесплатных книг TXT) 📗
–?Степушка, – заговорил Сорока притворно ласково, – хорошо ли пребываешь?
–?Не жалуюсь. – Степан продолжал изучать пальцы своих ног. – Побоялся меня арестовывать в колхозе? Там бы тебя, с войском твоим, мужики на вилы бы подняли.
–?Конечно, – легко согласился Данилка, издевательски выделив «ч» в слове.
Сорока был единственным каналом, по которому Степан мог получить информацию, выбраться на волю. Но Сорока не должен был этого знать.
Данилка был вроде бы не пьяный – Степан не чувствовал запаха перегара, – но все-таки хмельной, куражно-победительный. Он смущал Степана, путал карты. Пьяный – одна аргументация, трезвый – другая. А Данилка был ни то, но ни сё. Степан не имел понятия о кокаине и о том, как действует порошок.
–?Слово я дал изничтожить тебя. – Улыбающийся Сорока грудью навалился на стол и смотрел с паскудной улыбкой на Степана, сидевшего напротив. – И вот сегодня клятву свою сдержу.
–?Да? – притворно небрежно спросил Степан. – А я вот не клялся на тебя. Гнид много, на всех не наклянёшшси.
–?Смелый, да? – хохотнул Данилка. – Я на тебя посмотрю, какой ты смелый будешь под трибуналом. Я ж не дурак, я столько лет думал! – Он откинулся назад и принялся разглагольствовать: – Его мать в костер бросили, а он хоть бы хны. Коммунист хренов, да? Я бы твою жену ссильничал, а ты бы не рыпнулся! Доказательства собирал бы! Вот! – Данилка показал неприличный жест. – Вот против меня поличья найдешь! И тут я собразил, что боле матери родной, и жены ненаглядной, и деток тебе важней – ДЕЛО. Сраный колхоз! Довожу до сведения: горит сейчас твой колхоз в смысле построек, ферм, зерна-сена… и чего еще там хранилищ. С пяти точек горит. Подпаленный моими верными людьми! Они, кстати, сибиряки. Вы нас гноили: переселенцы, переселенцы! – карикатурно вихлялся Данилка.
–?Твой отец переселенец. Крепкий, честный, справный мужик. А ты – бурьян!
–?Что? Да? Не сметь меня перебивать подследственному! О чем я? А, сибиряки! Такие, мать вашу… А ломаются! По долгу службы, твоей… своей… я обязан инспеки-ми-мировать… словом, лагеря…
–?Из-за таких, как ты, на Васюгане и устроили всё на вымирание! Ведь можно было иначе! – не выдержал Степан.
–?Молчать! Я говорю! – Данилка, казалось, хмелел все больше и больше, хотя ничего не принимал, даже воды не пил.
–?Ну, говори! – Степан постарался придать голосу спокойствие.
–?О чем? Да, сибиряки. Тоже ломаются. Не надо!!! – истошно завопил Сорока. – Не надо мне про сибиряков рассказывать! Все просто, эмле-ме-левнтарно, как говорил твой жид Вадим Моисеевич. Я его не успел прикончить. Сам подох. Дык вот! Приезжаю я в лагерь, беру пятерку сибиряков, натаскиваю их. Как собак охотничьих. Говорю: «Сидеть!» – они на жопу падают, командую: «Голос!» – тявкают…
Степан слушал бахвальство Данилки и сохранял нейтральный вид из последних сил.
–?А теперь они, отобранные мной сибирские псы голодные, с пяти сторон поджигают! В сей час поджигают твою гребаную коммуну! За жратву и свободу, которую я им пообещал. Я тебя изничтожил! – подвел итог Данилка.
Степан долго держался. Не те несколько минут, что длился разговор-допрос с Сорокой, он держался много лет, воспитывая в себе политика, дипломата, соглашателя – человека, который жертвует природными принципами ради политической целесообразности.
Его предки не случайно носили фамилию по дикому зверю, хозяину тайги. Разъяренный медведь страшен, и совладать с ним очень трудно. Однажды в тайге Степан и еще четверо охотников столкнулись с шатуном – медведем, по каким-то причинам прервавшим зимнюю спячку. Стреляли все, и никто не промахнулся – попали в голову, а медведь шел и шел на них, все пёр и пёр, пока не рухнул с последним диким ревом.
Степан был сейчас похож на медведя, вставшего на задние лапы, а передние вскинувшего, растопырившего когти, ревущего.
Он навалился на стол, схватил Данилку за грудки и с силой дернул. Данилка перелетел через стол, с которого посыпались бумаги, карандаши, чернильные приборы, и упал на пол.
Это была не драка, а избиение. Всю многолетнюю злость, все обиды вымещал Степан, сидевший верхом на Данилке и бьющий его – не с замахом, а сверху вниз, орудуя кулаками как молотом. Сорока потянулся было к кобуре, Степан заметил, перехватил его руку, дернул с поворотом, кости выскочили из суставов, брошенная рука, неестественно вывернутая, валялась теперь, как тряпка.
Данилка только охнул. Он всегда был малочувствительным к боли, а под действием кокаина стал и вовсе как рептилия холоднокровная. Степан его уродовал, калечил, а Данилка едва ли не хохотал.
Кровавым ртом, выплюнув выбитые зубы прошамкал:
–?Тебя расстреляют, а я Параськой попользуюсь, потом китайцам в публичный дом продам.
Степан встал на ноги и, наклонившись, выдернул из Данилкиной кобуры револьвер.
Драться с Сорокой, а уж тем более убивать его Степан не планировал. Напротив, хотел миром, торгом – как угодно – добиться освобождения, вскрыть заговор…
Жизнь не оставила ему выбора.
Данила Егорович Сорокин умер от первого же выстрела, в голову. А Степан Еремеевич Медведев продолжал стрелять, в барабане кончились патроны, а он все давил на спусковой крючок, щелкал курком.
Вбежали люди, навалились на Степана, скрутили…
Парася ночью кормила дочку грудью, когда начался пожар. Парася и подняла тревогу.
После Егорши она дважды беременела. Родилась девочка, прожила меньше месяца, на следующий год – мальчики-близнецы, недели не протянули. И вот, наконец, полгода назад разрешилась девочкой, крепенькой и здоровенькой. Назвали Анной – в честь Нюрани, как раз от нее письмо получили. Радость была несказанная, Степан прямо-таки светился. Хорошему роду нет переводу! У Петра два сына, у него два сына и доченька, у Нюрани пока только одна девочка, с чудны?м именем Клара. Но сама-то Нюраня! Ах, молодец, ах, бой-девка! На доктора учится. И пишет, что муж у нее хороший, добрый, в органах работает. Мать Параси и сестра, как узнали про это письмо, повинились – было еще и другое, первое. Парася очень на них осерчала, сказала, что утайки от Степана им в жисть не простит, и три месяца с родными не разговаривала. Хотела от Степана и дальше тайну про первое письмо хранить, но не умела она секреты от мужа держать, призналась. Степан не осерчал – очень уж был рад весточке от сестры, – только назвал тещу и ятровицу «подпольщицами». Ирина Владимировна потом пояснила Парасе, что это слово означает. А матери и сестре Парася, когда приехала мириться, передала мужнино слово без перевода – пусть помучаются.
Врачи не раз говорили Парасе про слабость ее организма, что беременеть и рожать ей опасно для жизни. Еще советовали, как во время соития с мужем избежать зачатия ребенка. Парася слушала, краснела от смущения, кивала, но Степану ничего не рассказывала. Она, коренная сибирячка, стыдилась своих немощей. И особенно досадно было сознавать правоту свекрови, покойной Анфисы Ивановны, называвшей ее нюхлой, то есть слабой, болезненной.
Поменять что-то в их соитиях или вовсе от них отказаться Парася не могла и решительно не желала. Это была большая, значимая, сладкая для тела и души часть супружства. Пусть уж идет как идет, как Бог рассудит.
Родив здоровенькую девочку, Парася, потерявшая четверых детей и понимающая, что следующая беременность может стать роковой, тряслась над ребенком. Холила-берегла Аннушку, птицей кружила.
Пожар (явный поджог, потому что занялось в разных, далеких друг от друга местах) потушили к утру. Хорошо, что безветрие, что Парася вовремя тревогу подняла, но ущерб был все-таки значительный. И самое досадное – не было хозяина, задерживался в Омске. Без него колхозники чувствовали себя сиротливо, привыкли они к твердой руководящей руке.
К обеду из города прибыл нарочный, долго о чем-то совещался с Неубийбатько. Тот вышел из правления с почерневшим лицом, от сажи и копоти уже отмылся, кожей потемнел. Велел собирать народ.
