Стать огнем - Нестерова Наталья Владимировна (мир бесплатных книг TXT) 📗
Камышину хотелось придушить жену, стиснуть пальцами ее хрупкую шейку и услышать хруст позвонков.
–?И что же Марфа? – натянуто ровным голосом спросил Александр Павлович.
–?Ах, как мило! Ты меня ревнуешь! Я думала, шекспировские страсти давно в прошлом, мой Отелло.
–?И каков финал этой пошлой сцены? – повторил вопрос Камышин.
–?Марфа сказала, что-де слышала про непотребства, которые с бабами в тюрьме случаются, но я-то и она-то не кандальницы! – колокольчато рассмеялась Елена Григорьевна.
Камышин встал, с шумом отодвинув стул. Вышел, ни слова не сказав.
Жена продолжала заливаться смехом.
Александр Павлович Камышин происходил из небогатых разночинцев. Отец – мелкий чиновник в провинциальной судебной палате, мать – из семьи дьякона заштатной церквушки. У них было семеро детей, четверо мальчиков, Александр – последний перед тремя девочками. Жили бедно, скудно, но приветливо, и атмосфера в семье была доброй, сердечной. Родители смысл жизни видели в детях, в их развитии, духовном и умственном. Возможно, поэтому таланты детей рано раскрылись, упрочились. Между собой братья и сестры были очень дружны, хотя не обходилось, конечно, без потасовок и мелких драк. Камышины-дети, потом подростки, были своего рода достопримечательностью их провинциального городка. Мальчики имели склонность к точным наукам и поступили в ремесленное училище (три старших брата) и в гимназию (Александр, самый способный) за казенный кошт. Девочки тяготели к естествознанию, литературе и музыке. В женской гимназии не было казенных мест, и девочки стирали белье в доме преподавателя музыки, оплачивая его уроки. Одно лето всей семьей трудились на сахарном заводе, чтобы заработать на пианино. Преподаватель естествознания давал девочкам уроки бесплатно. Стремление к знаниям было у младших Камышиных такой же потребностью, как необходимость дышать.
Казенный кошт – единственная возможность учиться, но чтобы иметь право на стипендию, ты должен быть первым. Не спать, зубрить и зубрить – получить отличные оценки. Быть первым – качество, не присущее им от рождения, в семье подшучивали над выскочками, но ради осуществления мечты стоило развить в себе честолюбие.
Один за другим, сначала братья, потом сестры оказались в петербургских учебных заведениях. Родители помогать, естественно, не могли. Государство помогало тем, что не брало платы за учебу и давало скудную стипендию, которой хватало на хлеб и квас. А еще надо было платить за жилье, покупать учебники, студенческую форму. Впрочем, форму покупали за бесценок – старую, от богатеньких студентов. Сестры ее мастерски штопали, а то и перелицовывали, корпя ночами, в кровь искалывая пальцы, протыкая иголками добротное сукно.
Они были нищи, вечно голодны, но дружны, молоды, и родители были еще живы. Рассорили их революционные идеи, точнее – отдалили Александра, который, единственный, не принял марксистского учения. Он не верил в социалистическую революцию, а верил в промышленную. Сначала нужно с помощью машин избавить людей от черного рабского труда, а потом разбираться, кто каких потребностей заслуживает.
К моменту вынужденного переезда в Омск у Александра остались только брат и сестра. Остальные сгорели в революционной топке – от пуль на баррикадах, от штыков в Гражданскую войну, от тифа. Родители не вынесли последовавших один за другим ударов судьбы, умерли.
Александр познакомился с Еленой, когда заканчивал Технологический институт и уже точно знал, что пойдет работать на Путиловский завод. Там он проходил практику, там его знали и ждали. Безбедное житье было не за горами.
Елена поразила и очаровала его, как если бы он увидел экзотическую бабочку, порхающую на чердаке.
Бабочкой она была скорее ночной – одетая в черно-белое, газовое, струящееся, одуванчик волос и глубокие серые тени, нарисованные вокруг глаз. Чердак – большая комната Елены в родительской квартире (папа – генерал старинного обнищавшего рода, мама – из купчих, томная и постоянно жалующаяся на мигрени). По стенам висела мазня современных художников, в плохо убранной комнате на пыльных плоскостях уродливо кривились пузырчатые скульптурки, в которых с трудом угадывались изогнутые в ненатуральной истоме дамы и мужики, покореженные открывшейся им драмой мысли.
Вся эта ирония по отношению к Елене и ее обители пришла позднее. Когда же Александр Камышин случайно оказался в салоне Елены Прекрасной, он был раздавлен, сражен, убит. В первый вечер что-то малораздельно вякал, ночью плохо спал, притащился на следующий день и в последующие являлся, благо приглашений не требовалось, оглядывался, присматривался.
Елена была неземной женщиной, он таких не встречал и об их существовании не подозревал. Справедливости ради надо сказать, что никто, хоть чем-то похожий на Елену, ему так и не встретился.
Вокруг Елены вертелась декадентская шелупонь. Декадентство (что, кстати, означает «упадничество») было в большой моде. Соревноваться в упадничестве с Елениной свитой Александр не смог бы, даже если бы сильно постарался. Ему претили стишки без рифм с уклоном в кладбищенские настроения, вызывал насмешливую гримасу виолончелист, который в перерывах исполняемой пьесы, языком, длинно высунутым, облизывал инструмент. Александр сдерживал хохот, когда певица, лежащая в гробу, вставала и принималась «о-окать» и «а-акать», не попадая в ноты. В семье Камышина любили и умели петь, знали множество народных песен, классических и душевных, жестоких романсов. Да и в целом полученные в детстве прививки «настоящего, правильного, гармоничного, красивого» и «честного, ответственного, правдивого» не позволяли ему кривить душой. Однако он был умен и нашел свою нишу. Буквально – в комнате Елены имелась полукруглая ниша, он туда поставил кресло, сидел, закинув ногу на ногу, курил, насмешливо щурился.
Декадентов Александр бесил, но Елена не позволяла трогать Камышина:
–?Он наш верховный судия! Ах! В шокировании судии есть прелесть вкушения запретного плода.
Если Камышин отлучался и кто-нибудь усаживался в его кресло, Елена трепетно, как птичка, махала кистями:
–?Освободите! Немедленно освободите! Там сидит только ОН!
Заснять Елену с ее птичьими взмахами-жестами на кинопленку (тогда еще не было звукового кино) – и покажется она умалишенной, дергающей конечностями. Запиши ее голос на граммофонную пластинку – никто слова не поймет. Тонкий детский голосок, срывающийся в хрипотцу, паузы с подхватыванием воздуха в неожиданных местах, в середине фразы или слова. Всё вместе: облик хрупкой бабочки, вычурные жесты, необычной мелодики речь – сводило Камышина с ума. Не только его – всех, повально. В жестокой, трудной, изматывающей силы и нервы жизни вдруг встретить существо невесомое, не от мира сего – ни от какого известного мира – было восхитительно до щекотки за грудиной. Три года, которые Камышин добивался Елены, его преследовала мысль: «Разве можно ТАКУЮ женщину отъегорить?» А если можно, то это будет он. Он с поступления в гимназию усвоил: надо быть первым.
Единственными людьми, не поддавшимися очарованию Елены, были его сестры и братья. Только потому, что смотрели на Елену как на будущую супругу Александра. Из Елены жена, как из веника балалайка. С другой стороны, они знали, что Александр небыстро принимает решения, а приняв, никогда не отступается и добивается своего.
Обвенчались они в восемнадцатом году. Александр не тешил себя мыслью, что Елена вышла за него по любви. Он обладал профессией, потребной при любых государственных устройствах, имел брата и сестру в большевистском правительстве, а Еленин папа-генерал после удара превратился в растение-клоуна (вот тебе, Саша, приданое). Мама Елены, забыв про мигрени, рванула через Финляндию в Париж, нисколько не заботясь о судьбе дочери и больного мужа.
Александру Камышину роковым образом не повезло с любимыми женщинами. Обе – Елена и Марфа – были фригидны, холодны в постели. Он же ценил женскую страстность и знал, как ее возбудить. С юношества понял, что лучшего, чем женщина, средства от нервного перенапряжения быть не может. Любовницы Камышина были страстными инфернальницами, а любимые женщины – стылыми рыбами.
