Том 6. Осударева дорога. Корабельная чаща - Пришвин Михаил Михайлович (хороший книги онлайн бесплатно txt) 📗
– Хотите спать, или еще поманить?
– Мани, мани, – Мануйло! – сказал Митраша.
– А где спят глухари? – спросила Настя.
– Умница! – сказал Мануйло. – Спят они диковинно.
Вечером, еще засветло, они прилетают на ток и рассаживаются по деревьям.
Случалось, вечером налетят раньше времени и застанут тебя на свету. Что делать?
Прижмешься к дереву, а они прямо у тебя над головой рассядутся. Что тут делать?
– А если тихонько уйти? – спросила Настя…
– Нельзя, красавица, нельзя даже и кашлянуть: весь ток разлетится!
– Что же делать? – спросил Митраша.
– А только стоять, – ответил Мануйло, – стоять и дожидаться, пока не уснут.
– Как же это узнать?
– Слушать надо. Стоишь и ждешь, и становится в лесу все слышней и слышней. Капелька капала с дерева на лужу, а то начала стучать. Вот когда со всех сторон капли стали по лужам стучать, начинают похрапывать и глухари.
– Ну, это сказки! – отрезал Митраша.
– Сам раньше не верил себе, а после понял: храпят, просто, как люди храпят. Спят они головой в перья и дышат. Воздух играет перышками, и оттого кажется нам, будто птица храпит. После глухарей я дома кур стал слушать, и куры, бывает, тоже храпят, все птицы спят и во сне храпят.
Вот когда услышишь, там и тут, и подальше, пока слуха хватит, спят глухари, храпят, – сам тихонечко начнешь отходить от своего дерева, чтобы их не разбудить! на пятках идешь больше, и так пятюгать, пятюгать, пока их будет не слышно. Да так и уйдешь, и переночуешь у своего огонька.
– Спите, ребята! = остановился Мануйло.
Митраша и Настя вместе в один голос сказали:
– Мани, мани, Мануйло.
– А дальше и ничего, – ответил Мануйло, – вы это знаете, как подходят к глухарю под песню.
– Да, – сказал Митраша, – глухари поют везде одинаково.
– Конечно, – ответил Мануйло, – пока одинаково, а как вот, у вас утки: то же самое – черные, белые, пестрые?
– Те же утки, – ответил Митраша, – только у нас не так много.
– И селезни так же шваркают?
– Как и у вас, шваркают.
– И крякуши подзывают?
– Крякают.
– А можешь ты, как чухарь, чуфыкнуть?
– Могу чуфыкнуть, и бормотать могу, и тетеркой квохтать.
– И ухать можешь, как бык водяной?
– Еще бы!
– И волков подзывать?
– Конечно, могу: завою, и мне откликнутся все, и я их сосчитаю, я даже одного сам убил, и волк был страшный, его у нас звали Серым помещиком.
– Кто же тебя всему научил?
– Да я же тебе говорил: мой отец был лесником.
– Да, помню, – ответил Мануйло, – он где-то у тебя пропадает за Пинегой. У меня отец был тоже полесником. А твой дедушка кто?
– Дедушка мой, Антипыч, был тоже лесником и, говорят, он знал правду истинную.
– Что ты говоришь!
– Не я говорю, а люди говорят, и будто бы он, когда умирал, то правду истинную перешептал собаке своей Травке, и эта собака Травка потом вытащила меня из болота.
– Это бывает, – ответил Мануйло, – собака – это, истинный друг человека.
Тут Мануйло ясно вспомнил свой разговор в лазарете с другом своим о правде и, вспоминая, непременно бы скоро догадался подумать и спросить себя: не он ли и был тем самым отцом, кого теперь ищут ребята. И что бы тогда это было!
Митраша мыслью своей ходил кругом около самого главного, а Настя умным сердцем своим почуяла что-то, в Мануйле такое хорошее, будто он им был тоже отец, только не свой родной, а какой-то общий: всем детям отец.
Мануйло всегда засыпал так, что пережитое за последнее время располагалось как бы пирогами на вертящемся тихо круглом столе. Подойдет это что-то к нему, еще неясная, неконченная мысль пирогом, и он ткнет; пальцем в пирог и говорит:
– Катись дальше, ты еще не поспел!
И стол, медленно двигаясь, уносит этот и подкатывает другой.
И так это было всегда: Мануйло не заставлял себя через меру убиваться над думой и каждую новую мысль отводил от себя, как отводит сеятель заботу о зерне, когда оно бывает брошено в землю.
Подкатил сейчас к нему на столе и тот пирог с правдой, как он был начат когда-то в лазарете.
– Поспел! – хотел крикнуть Мануйло.
Но стол вдруг перестал вертеться, и Мануйло уснул.
Вот так точно и вы, и я, и ты, мой друг дорогой, и все люди на всем свете живут с далекой правдой в глубине души. Бывает постоянно, что близенько она возле тебя, стоит только бы руку протянуть, и человек был бы спасен.
Мануйло сейчас был так близок к правде, что еще бы одно мгновенье, и он соединил бы в себе отца с детьми, он уже хотел спросить даже Митрашу о том, как звали его отца, и тут сразу бы открылся путь к нему, и сам бы он непременно отвез их туда в Корабельную Чащу за Пинегой возле Мезени.
Есть у каждого в жизни такое одно мгновенье, и его надо схватить, когда оно близко приходит, И когда упустишь его и поймешь, то в горе хочется на все махнуть рукой и жить как придется… Один только свет остается, одна надежда на то, что чудесное мгновенье когда-нибудь снова вернется и еще больше и лучше будет: каждый на каждого будет глядеть и догадываться о самом его главном, о том, что у самого сердца лежит.
Глава девятнадцатая
Время такое, когда бывает на дню сто перемен. Так было и на присухонской низине. Днем казалось – вот-вот все оборвется, и пойдет большая вода: все болотные кочки уже потонули в воде, и так держалась вода все прибывая до тех пор, пока не кончилась вечерка, не погасла лимонная заря, не уснули все перед глухариной охотой. Засыпая, все рассчитывали через какие-нибудь два-три часа плыть водой на Красные Гривы.
Когда уснули охотники, вдруг на небо вышел месяц, а на земле откуда-то взялся мороз, и скоро заковал всю пойму, Да и как еще заковал! ступи человек – и не провалится.
Простые люди думают – это приходит весной уже не сам мороз, а его внук. Сам могучий дед Мороз теперь уже кончился, пришел его слабенький внук. Будь это настоящий мороз, так бы этой перемене и остаться. Но вдруг среди ночи опять все переменилось: ветер потянул с юго-запада, небо закрылось, повалил снег крупными хлопьями, в один час вся пойма стала; как одна широкая белая скатерть.
Такая нежданная пороша обманула даже нашего старика Силыча. Он вышел из шалаша, оглянулся вокруг себя, ногой твердо на лед наступил и поверил.
– Ему это было на руку тихонько идти до самого тока, нем мучиться с яликом между кочками в темноте.
Обрадованный морозом, он весело сказал:
– За дедом внук пришел!
Кругом почесался, что-то на себе подтянул, где-то привязал, что-то пхнул в карман, застегнулся, подпоясался, надел на себя «Крынку» и степенно по льду между кочками зашагал на глухариный ток Красные Гривы.
После Силыча проснулись и наши первые в Вологде глухариные охотники братки и тоже, как старик, были обмануты морозом. Очень уж выходило соблазнительно: чем пробиваться водой на ялике, а в лесу все равно ялик бросать, куда лучше прямо из шалаша идти пешком по морозцу на Красные Гривы.
И, собравшись, подумав – чего бы не забыть, слепой и глухой, два лучших охотника на глухарей, с одним-единственным ружьем на двух, как на одного, зашагали.
Рука слепого была за кожаным поясом у глухого, и чуть что, слепой Павел тянул за пояс глухого Петра и pro одерживал.
– Чего ты? – тихо спрашивал зоркий Петр, устремляя глаза свои в темную даль.
– Звенит! – отвечал Павел.
И так они ждали, один ушами, другой глазами.
Так бывает, и это скорей всего лось переходил пойму, и под ногами его звенели, разлетаясь в стороны тонкие льдинки. Потом, когда лось, одолев пойму, перебрался в лес и там затих, Павел говорил:
– Пойдем, больше ничего я не слышу.
Тут опять слепой крепко ухватился за пояс глухого. – И так они шли.
Может быть, на всем севере нет охотника лучше Мануйлы, но в этот раз и его обманула погода, как маленького: он то же самое поверил: мороз продержится, и можно будет по морозу пройти на ток в лес и вернуться в свой шалаш на Выгоре.
