Том 8. Стихотворения. Рассказы - Сологуб Федор Кузьмич "Тетерников" (книги бесплатно полные версии .TXT) 📗
Как всегда, выбежали в переднюю встречать ее веселые, прыткие дети, и за ними вышла Наталья Сергеевна, как всегда озабоченная, с чуть-чуть растрепавшеюся прическою.
— Милая Наташа! — сказала Ирина, обняла ее и вдруг заплакала.
Дети притихли. Лиза взялась за мамин рукав, и уж сама собиралась плакать.
— Что с тобою, Ириночка? Что такое? — растерянно говорила Наталья Сергеевна. — Да пойдем ко мне, — успокойся. А вы, дети, идите себе, идите.
Входя в комнату Натальи Сергневны, Ирина говорила:
— Боже мой, Боже мой, как я устала! У тебя так хорошо, Наташа, такое благообразие во всей вашей жизни, — и лампады, и цветы, и смех детский, и говор веселый. А у меня…
— Опять поссорились? — спросила Наталья Сергеевна.
— Он меня измучил! — воскликнула Ирина. — Может быть, тебе это смешно покажется, но он заставил меня почувствовать в себе русскую душу, любовь к России, любовь ко всему, о чем мы так легко забываем. Заставил тем, что он все это ненавидит, все это проклинает. Его злоба вызвала отпор в моей душе.
— Зачем же ты с ним? — спросила Наталья Сергеевна.
— Сама не знаю, зачем. Сначала любила, теперь ненавижу. Если бы Володя был здесь, я бы пришла к нему просить, чтобы он опять пустил меня к себе и к детям.
— Какой вздор! — сказала Наталья Сергеевна. — Тебе не надо просить об этом, он будет рад, ты сделаешь ему радостный праздник.
— Мне стыдно, я не смею, — говорила Ирина.
Наталья Сергеевна замахала на нее руками.
— Молчи, молчи! — сказала она.
Раскрасневшаяся и взволнованная, она быстро пошла к двери и закричала громко:
— Дети, дети!
Слышен был веселый топот трех пар детских ног. Ирина сидела, уткнувшись лицом в платок, и плакала, плакала. Как сквозь туманную завесу доносился до нее голос Натальи Сергеевны из коридора:
— Сережа, Лиза, мама останется с вами.
Дети завизжали от радости и шумно вбежали в комнату. Смущенно остановились на пороге.
— Мама плачет, сказал Сережа.
Ирина опустила платок и засмеялась. Мокрые от слез щеки ее были румяны.
— Мама ваша глупая, — сказала она. — Мама боится вашего отца и не знает, что он скажет, когда узнает, что я вернулась.
Сережа, мальчик с такими же быстрыми и веселыми глазами, как у отца, подошел к матери, обнял ее и сказал:
— Мы пошлем папе письмо, и я знаю, что он ответит.
— Что, милый? — спросила Ирина.
И со страхом смотрела на сына, и с надеждою. А он смеялся и молчал.
— Ну, что, что ответит? — кричала любопытная Лиза.
— Догадайся сама, — говорил Сережа.
Но всмотрелся в испуганные мамины глаза, и ему стало стыдно мучить и дразнить маму. Он поцеловал ее прямо в губы и сказал:
— Папа ответит: Христос воскрес.
И всем стало радостно, большим и малым.
Надежда воскресения
Сестры ушли к заутрени, веселые и нарядные, а Ирина осталась дома.
— Мне будет лучше остаться одной, — говорила она, — помолюсь, подумаю о Коле, отдохну и встречу вас, а вы мне скажете: Христос воскрес.
— Хорошо, только ты не очень плачь, — сказала старшая, веселая Екатерина.
Она, была замужем за врачом, отбывавшим свой военный долг в одном из здешних лазаретов; у нее было двое детей, и жизнь казалась ей очень, в общем, хорошею.
Когда уходили, младшая сестра, Евлалия, улучила минутку остаться наедине с Ириною, и, быстро поцеловав ее в дверях гостиной, где не горело ни одной лампочки, шепнула ей:
— Поплачь, Иринушка.
У Евлалии жених, как и у Ирины, тоже ушел на войну. Иринин жених убит на реке Бзуре, а Евлалин жених ранен и взят в плен в восточной Пруссии. Евлалия понимала, что слезы — хорошо. И когда она сама плакала, ей легко становилось.
Ирина прошлась по квартире. С улицы доносились веселые голоса. В столовой уже накрыт был праздничный стол. Пахло мирно и домашне. Гиацинты смешивали свой тонкий яд с темными дыханиями ванили, миндаля, шафрана и кардамона. И этот смешанный яд благоуханий был для Ирины зовом смертной тоски.
Прошла в кухню, — и там пусто. Все ушли, — Ирина одна, совсем одна.
Вернулась к себе. Надо надеть белое праздничное платье, снять на один этот день свой черный траур.
Вот оно лежит, все белое, перекинутое на спинке голубого кресла. И перед ним на полу пара белых туфель и на кровати белые шелковые чулки.
«Помолюсь немного».
Опустилась на колени перед образом, ясно сияющим отсветами лампады на белой серебряной ризе Богородицы Милующей. Донесся издалека гул выстрела, — половина двенадцатого ночи. Уличный шум здесь был неслышен, — Иринина комната во дворе.
Ирина склонилась перед образом, забылась молитвою, как легким сном. Сгорело время, и весь мир свился, и перед нею стоял он, ее милый, ее Николай, убитый. Лицо его печально и строго, и он спрашивает:
— Ирина, любишь ли ты меня?
— Люблю, — говорит Ирина.
— Ты меня никогда не забудешь, — говорит он.
Очнулась Ирина. Никого. Мерцание лампады, голубой занавес окна, синие стены. Одна. И слезы льются, льются. И знает Ирина, что ее Николай всегда с нею, на всю жизнь, и в этом горе, и в этом радость.
И опять, как легким сном, забылась молитвою. И опять Николай стоял перед нею. И казалось Ирине, что множество с ним предстоит ей воинов.
И опять спросил Николай:
— Ирина, любишь ли ты меня?
И опять ответила Ирина:
— Люблю.
Николай говорил ей:
— Если ты хочешь, чтобы любовь наша была бессмертна, люби тех, кто со мною. Слушай меня, Ирина, — люби народ мой и твой, и всегда будь с народом во всех судьбах его и на всех путях его.
Вскинулась Ирина, точно окрыленная великим порывом. Разбилась молитва, рассеялся сон, — опять никого, опять одна в синих стенах перед ясным лампадным мерцанием.
Слезы льются, льются, и дрожат ноги, на полу холодея, и сердце бьется тяжело и тоскливо.
Народ мой, народ мой возлюбленный, темна судьба твоя, и заграждены пути твои, и затуманен взор твой, — но буду, буду с тобою на всех путях твоих, народ мой, тяжко страдающий.
И третий раз склонилась, и третий раз погрузилась в молитву, как в утешающий сон. Перед глазами ее свет ширился, и слышала она ликующие звуки. И опять стал перед нею милый ее, ее Николай. Лицо его было светло и радостно, глаза его сияли, как неугасимые лампады, и голос его звучал торжеством воскресения, когда он в третий раз спросил Ирину:
— Ирина, любишь ли ты меня?
— Люблю, — радостно ответила Ирина.
Говорил Николай:
— Люби меня, люби народ мой, верь и не бойся, и надейся на воскресение наше. Кровью нашею, пролитою в изобилии и пылающею ярко, озарили мы судьбы народа нашего, и пути его станут правы, и тьма совьется, исчезая перед взором его. Слушай меня, слушай, Ирина, — в надежде воскресения будь с народом моим, и воскреснет, и воскреснем.
И нет никого, и опять одна Ирина, и радость безмерная с нею.
Белые, праздничные одежды взяла бережно, любуясь ими, слушая дальний звон благовеста. Белые одежды надела на себя радостно и благоговейно, и такое торжество было в душе, точно радостные ангелы помогали ей облачаться одеждами, знаменующими надежду воскресения.
Радостная вышла из своей комнаты, везде зажгла огни, ждала сестер. Вот и они.
— Христос воскресе!
— Воистину воскресе.
Обнимает, целует, смеется.
— Не плакала? — спрашивает Екатерина.
— Поплакала, милая? — шепчет Евлалия.
— Он приходил ко мне трикраты, — говорит Ирина, — милый мой говорил со мною трижды, и принес мне надежду воскресения. Знаю, воскреснем все мы, и восстанет народ мой. Сестры, не смотрите на меня, как на безумную, — я рада, я счастлива.
— Счастливая Ирина! — шепчет Евлалия, обнимая ее.
Екатерина пожимает плечами и говорит насмешливо и ласково:
— Если плакать, так, ради Бога, не долго. И пойдемте поскорее в столовую, — я немножко проголодалась.
Неутомимость
Был в конце нежаркого лета день праздничный, теплый, слегка туманный. Туман, пронизанный горьковатым запахом гари, стоял уже пятый день. Сегодня он рассеивался, небо вверху светло голубело, и призрачные очертания высоких туч уже выделялись на нем. Под пеленой редкого тумана поля, еще не пожелтевшие деревья и словно недвижная река, радостно голубая, казались легкими и блаженными. Если задуматься, замечтаться, забыть, то можно было вообразить себя перенесенным в обиталище блаженных душ. К тому же и людей не было видно. Над рекою недавно пронеслись свистки двух-трех пароходов, а теперь широкая грудь ее звучно дышала легкими отголосками прибрежной тишины.
