Том 3. Чёрным по белому - Аверченко Аркадий Тимофеевич (версия книг txt) 📗
Калакуций выслушал меня, встал, стер ладонью пот со лба и сказал:
— В таком случае я у вас попрошу маленького одолжения. Мне нужно немножко денег, так рублей пятьдесят… для одного дела. Через две недели я вам отдам хоть сто.
Он был бледен и худ от голода.
Призадумавшись немного, я кивнул головой и предложил этому человеку, набитому с ног до головы идеями, свою идею.
— Знаете, что? Я вам не дам пятидесяти рублей с условием получения обратно ста, а я предложу вам десять рублей, но зато без всякого возврата.
Очевидно, он нашел мою идею «математически простой и легко осуществимой», потому что взял золотую монету. И ушел.
Я думаю, что ушел он от меня довольный мною.
Человеку, потерпевшему кораблекрушение, так приятно встретить на необитаемом острове другого человека.
Три визита
Как жутко и сладостно-весело находиться у самого края того кратера, где кипит и бурлит расплавленная лава, называемая человеческою жизнью. Перевесишься через край, заглянешь в бушующую стихию, и голова закружится.
Моя профессия (я писатель и редактор журнала) дает мне возможность частенько проделывать это, потому что в моем кабинете в приемные часы толчется много странных разнообразных диковинных людей.
Недавно на одну из моих пятниц пришлось три визита — как на подбор странных и удивительных.
Это была скромно одетая дама, с величаво-медлительными движениями рук и выражением лица, в достаточной мере скорбным.
Впрочем, вначале она была очень спокойна и даже оживлена.
Когда я усадил ее, она неторопливо вынула из ридикюля какую-то сложенную вчетверо бумагу и, помахивая ею, спросила:
— Вы знаете нашего члена управы Голоротова?
— Гм!.. Пожалуй, что и не знаю. То есть я даже наверное могу сказать, что он мне не знаком.
Дама значительно сжала губы и веско сказала:
— Он мерзавец!
— Да?
— Мерзавец, каких мало. И он думает, что на него в Ряжске не найдется управы. Нет-с, миленький… На всякого человека в конце концов есть палка. И эта палка — ваш журнал!
— Палка? Журнал?
— Да. Вы его должны распечь хорошенько, этого мерзавца. Вот, я привезла вам стихотворение — тут все штучки Голоротова выведены на чистую воду, — и если вы это напечатаете, он издохнет от злости.
Я сделал шаблонное лицо и сказал шаблонным тоном:
— Хорошо. Оставьте. Ответ через две недели.
— Две недели? — воскликнула чрезвычайно удивленная дама. — Но я не могу ждать две недели. Я приехала всего дня на два, на три.
— О господи! — нервно засмеялся я. — Ведь не ради же этого стихотворения о Голоротове приехали вы в Петербург.
Посетительница из Ряжска спокойно взглянула на меня и сказала:
— Именно из-за этого стихотворения я и приехала в Петербург.
— Боже ты мой! Неужели вы не могли послать его по почте?
— Что вы! Это слишком опасно посылать такие… вещи по почте. Если бы там оно попало кое-кому в руки… Да, кстати! Я вас умоляю, ни под каким видом не открывать фамилии автора. Просто как там подписано: «Ряжский Мефистофель» — так и печатайте. Если откроется, что это писал мой сын, — мы погибли! Вы не можете себе представить, на что способен Голоротов. Я должна сказать откровенно: он и вам может сделать большие неприятности. Это ужасный человек.
— Знаете что, — задумчиво сказал я, желая сплавить даму и отделаться поскорее от ее стихотворения. — Вы уезжайте-ка обратно в Ряжск, а я вам денька через два напишу… Гм… Сообщу, как говорится, результаты. А?
— В таком случае, — сказала дама, — я лучше подожду здесь… Два-три денька мне многого не будут стоить. Если уж поднялась с места, двинулась, то хоть доведу свое дело до конца.
— Позвольте стихотворение, — со вздохом попросил я. — Гм… Что это такое?
— Позвольте, — спохватился я, прочтя начало. — Да ведь ваше стихотворение очень большое!
— Да, не маленькое, — с горделивой усмешкой и тайным восхищением перед талантом сынка подтвердила приезжая из Ряжска.
— В нем строк 200?
— Да уж… не меньше! Хе-хе. Если не больше.
— Ну, вот видите. А наш журнал таких длинных стихов не печатает.
Дама побледнела.
— Ну что вы такое говорите. Почему ж его не напечатать?
— Именно потому, что оно очень длинное. Не касаясь его литературных достоинств, мы не можем просто его напечатать вследствие размера.
Какая-то внутренняя борьба отразилась на лице посетительницы. Она встала и решительно сказала:
— Ну, хорошо! В таком случае печатайте без гонорара.
— Сударыня! Дело не в гонораре. За все то, что напечатано, мы платим… Но ваша… эта вещь… просто не подходит.
Лицо ее исказилось ужасом, и на глазах выдавилась пара слезинок.
— Господин редактор! Ради бога… умоляю вас — напечатайте. Вы увидите, какой это будет иметь успех. В Ряжске этот номер журнала прямо-таки расхватают…
— Но уверяю вас, что нам это безразлично… Для журнала, обслуживающего Россию, эфемерный успех в Ряжске…
— Вот что… Я подписываюсь на ваш журнал на целый год! Могу даже сейчас внести деньги… А?
— Я не знаю, как мне уверить вас, что это нам безразлично, что это не имеет для нас никакого значения…
— Не имеет значения? Ну, а если я, скажем, покупаю у вас сразу сто номеров журнала с этими стихами…
— Да черт возьми! — злобно сказал я. — При чем тут сто номеров, когда у нас десятки тысяч идут каждую неделю! Можете вы понять или не можете, что просто ваши стихи не нужны. Хоть вы тысячу номеров купите, хоть все издание! И ответьте вы мне: почему вы так хотите всучить их нам? Кому, в конце концов, интересен ваш Голоротов, который чем-то вас там обидел и которому вы хотите насолить?
Дама утерла слезы, с достоинством взглянула на меня и сказала:
— Я не насолить хочу, а стремлюсь к тому, чтобы негодяй хоть каким-нибудь образом понес заслуженное наказание… Суд с ним, конечно, ничего поделать не может. Пусть хоть печать. Приехала, стратилась…
— А знаете что? Напечатайте это в ряжской газете… — посоветовал я.
— О, там-то уж наверно не напечатают. Побоятся… Нет, я уж прямо ехала к вам. Была уверена, и вдруг!.. А? Приехала, стратилась…
Она призадумалась, притихла. Потом положила свою руку на мою и попросила:
— Разве вот что: вы их немного сократите, а? Там можно будет выбросить то место, где сказано о его проделке с дровами для городской столовой. И еще насчет его поступка с бонной. Вот это место:
— Нет, — решительно сказал я. — Тут уж сокращать не стоит. Все стихотворение не подходит.
Она поднялась, убитая горем; на ее лице была написана такая тоска, такая безысходная мука, что мое суровое, ожесточившееся в стычках с начинающими авторами сердце дрогнуло. И я не мог найти в себе мужества сказать то, что следовало: что стихи никуда не годятся, что их нигде не возьмут и что самое лучшее — сейчас же выбросить их на улицу, купить билет и уехать обратно в Ряжск.
