Клуб благотворительных скелетов (Фантастика Серебряного века. Том X) - Кузьмин Михаил
Нет, это не Эллоли. На пороге стоит молодая девушка, Таиса, моя сослуживица. Она пришла проведать меня; я сегодня не был в конторе, и они все там обеспокоились — не заболел ли я. Я, однако, думаю, что девушка просто воспользовалась случаем, чтобы побывать у меня. Она знает, что я неравнодушен к ней; проходя мимо нее в конторе, я всегда на минуту задерживаю свой взгляд на ее белокурой головке и нежной белизне шеи и груди, выглядывающих из выреза блузки. Ей не больше девятнадцати лет; у нее розовое лицо, голубые глаза, свежие, малинового цвета, губы и прекрасные пушистые волосы. И при этом она великолепно сложена и обладает парой маленьких, нежных ручек и парой прелестных, стройных ножек, всегда обутых с изяществом настоящей столичной модницы.
Таиса снимает шляпку и, по-видимому, надолго располагается у меня. Она слегка кокетничает со мной, и ее кокетство понемногу начинает действовать на меня, несмотря на досадное чувство, вызванное несвоевременностью ее прихода. Я не могу спокойно смотреть на ее колени, сжатые под легкой, белой летней юбкой, на ее тонкие ноги в белых чулках и белых туфлях, на молодую грудь и круглые плечи, едва прикрытые прозрачной блузкой, сквозь которую видны кружева лифа и белая, как молоко, кожа нежного девического тела.
И в то же время я сижу, как на иголках, нетерпеливо ожидая ее ухода. Я болтаю с Таисой, смеющейся и дразнящей меня своим тонко пахнущим телом, и думаю с тоской: «Уже наступила ночь, скоро придет Эллоли, а у меня заперта дверь, и здесь сидит Таиса!..»
Я прислушиваюсь к умолкающему на дворе шуму и представляю себе, как Эллоли открывает свою дверь и тихо поднимается по лестнице. Найдя мою дверь запертой, она освобождает из-под темной шали свою белую, обнаженную руку и нажимает пальцем кнопку звонка… Я вдруг ясно слышу звук задребезжавшего в кухне звонка и срываюсь с места, забыв о Таисе и обо всем на свете. Отпираю дверь, на лестнице горит электричество, и никого нет…
«Странно, — думаю я в недоумении, возвращаясь в кабинет. — Звонок был так ясно слышен, а на площадке перед дверью никого нет!»
В темном кабинете я натыкаюсь на Таису, которая собирается уходить. Я беру ее за руки и нервно сжимаю их.
— Вы слышали звонок, Таиса?
— Пустите, мне больно! — говорит она, вырывая свои руки.
В сумерках белой ночи ее лицо кажется совсем белым, а глаза темными впадинами. Вся она издает тонкое, свежее благоухание, присущее очень молодым девушкам. Я вдыхаю этот аромат, и у меня от него кружится голова. На моих губах горит ощущение вчерашнего поцелуя. Я надвигаюсь на Таису, ни слова не говоря. Она испуганно отступает, со страхом глядя на меня, потом бросается за письменный стол и останавливается у раскрытого окна, беспомощно оглядываясь по сторонам. Она тихо, полным ужаса шепотом говорит:
— Что с вами?.. Вы совсем с ума сошли!..
С последними словами она уже бьется в моих руках…
— Будь моей, я тебя люблю… — бормочу я, теряя рассудок, умирая от любви.
Она борется, но скоро слабеет и уступает. Ее голова закидывается назад от бешеной силы моего поцелуя. Она только тихо стонет, задыхаясь под сжавшими ее рот моими губами…
За окном раздается легкий вскрик, или, скорее — сдавленный стон боли. Холодная дрожь бежит у меня по спине, и я отрываюсь от Таисы. Еще держа ее в объятиях, я смотрю через ее плечо в голубоватый сумрак двора — и то, что я там вижу, наполняет мою душу безграничным отчаяньем.
Эллоли стоит у самого карниза окна на коленях, откинувшись грудью назад, точно собирается ринуться вниз, в темную пропасть каменного двора-колодца. Она видела, как я целовал Таису! Боже, дай ей сил перенести это!..
Оттолкнув от себя девушку, я закрываю глаза рукой, чтобы не видеть то, что должно свершиться. Таиса, плача, бежит в переднюю. Я стою неподвижно и жду, не дыша, с остановившимся от ужаса сердцем. Неужели ты это сделаешь, Эллоли?..
Со звоном захлопывается окно. Слава Богу! Я отрываю руку от глаз и вижу мелькнувшую за стеклом белую тень Эллоли. Она исчезает в сумраке комнаты, и теперь кажется, что черные стекла окна покрывают пустоту жилища, в котором никого и не было. Никого не было…
Таиса ушла, оставив дверь на лестницу открытой; у меня нет сил пойти затворить ее. Я сижу в кресле у стола, совершенно убитый: я ничем не могу оправдаться перед Эллоли, и она не может простить меня!..
Но, Боже мой, я вчера сказал ей: «Будь моей, Эллоли!» И она ответила: «Завтра…» И вот, это «завтра» пришло — и все пропало. Она не придет и никогда не будет моей.
Сумеречный час ночи подходит к концу. Но в комнате все еще овеяно серой мглой, точно траурным газом. Сейчас наступит утро — и все будет кончено. Можно запереть дверь и не ждать. Эллоли нет и не будет…
Я подымаюсь с кресла и вижу — на пороге стоит Эллоли. Она молчит и смотрит на меня большими глазами, жутко темнеющими на белом, как бумага, лице. Я дрожу всем телом.
— Эллоли!.. — говорю я, не веря своим глазам. — Боже, ведь это ты!..
Она молчит, и я вижу, как ее глаза наполняются влагой, и крупные слезы скатываются одна за другой по ее лицу, на грудь, на пол.
— Не надо слез, Эллоли… Ведь ты пришла, значит — простила…
Она тихо качает головой, поднимает край своего платка и закрывает плачущие глаза. Потом поворачивается и бежит, волоча по полу темную шаль.
Никого нет. Ничего не слышно… Я лежу у порога моей комнаты, припав лицом к полу, где она стояла и плакала. Стояла и плакала… Мои губы касаются этих нескольких соленых капель — единственной горькой радости, оставшейся мне от Эллоли…
Днем швейцар приносит мне почту, и я справляюсь у него, кто живет теперь в двадцатом номере. Швейцар удивленно смотрит на меня.
— Там никто не живет уже два месяца.
— Но теперь, теперь! — раздраженно говорю я. — Ведь квартира уже сдана?..
— Нет, она никому не сдана, она заперта, и в ней никто не живет.
Я смотрю на него, ничего не понимая. «А Эллоли? — хочу я сказать. — Ведь я сам видел ее там, только еще этой ночью!..»
Но я ничего не говорю. Швейцар уходит и, затворив за ним дверь, я со стоном сжимаю пальцами стучащие виски и качаюсь как пьяный. Боже, что же это было?..
Кто ты, Эллоли?..
Владимир Ленский
НОЧЬ СЕВЕРНОЙ ВЕСНЫ
Я поселился в Финляндии, в глухом и диком месте, у озера, среди елей и сосен — и жил там одиноко, как отшельник. Безлюдье, свежий шум деревьев, влажные испарения земли и, куда ни посмотришь, небо и зелень — успокаивали мои сильно расстроенные нервы, вливали в мое тело покой и тишину глубокого уединения. Я отдыхал и как будто выздоравливал после тяжкой, долгой болезни. Много ходил по лесу, лежал на траве под солнцем, катался по озеру в лодке. Чувствовал, как прибавлялись силы, восстанавливалось душевное равновесие и росла с каждым днем жажда жизни. Но в душе, где-то глубоко, гнездилась по-прежнему тоска, незаметная днем. И с наступлением ночи я становился тих и грустен, как поляны под легким туманом или как дымящие паром глубокие ляги. И возвращался домой уже весь налитый сном, смутными, белыми грезами таинственно светящейся ночи. Спал чутко и тревожно, часто просыпался и, подняв голову, смотрел на раскрытые окна, погружаясь взором в бледную синеву негаснущего неба, прислушиваясь к свежему шелесту берез, охваченных холодным ночным дыханием северной весны…
Так я прожил две недели. И однажды утром я получил известие о твоей смерти, мой милый, дорогой друг, заставившее меня памятью вернуться к недавнему прошлому и снова мучительно пережить его в воспоминании. Твоя смерть наполнила меня печалью, налила мое тело тяжестью угнетения, омрачила мою душу тенью скорби. Я бродил целый день по холмам, в недоумении и грусти, часто уставал и садился отдыхать и потом снова брел с усталостью в душе и в теле.
На закате я сидел на высоком холме, по склону которого стояли тонкие, доверху голые сосны и молодые темно-зеленые ели с острыми вершинами. Между стволов, как сквозь редкий частокол, светилась холодная гладь озера, казавшаяся опрокинутым небом, а выше, сквозь черные узоры хвоев, переливалось огненным золотом заходящее солнце. Его острые, тонкие лучи тянулись ко мне и слепили глаза, заливая их слезами, — брали, как теплые, женские пальцы, за горло, щекотали и сжимали его. И я заплакал, наконец, о тебе, мой бедный друг, о твоей грустной, неведомой мне смерти. Мне казалось, что я стал совсем, совсем одинок на земле…
