Легкий привкус измены - Исхаков Валерий (лучшие книги без регистрации .txt) 📗
Она даже пыталась как-то ластиться, прижиматься к нему, что-то такое сделать для него приятное, налить рюмку, скормить с рук бутербродик с икрой как будто это он, а не сидящий по другую руку от нее Алексей Михайлович, сломал руку и не может позаботиться о себе сам, - но Вячеслав Федорович принимал ухаживания жены холодно и отстраненно - и прямо-таки физически отстранялся, отдергивался от нее, когда она пыталась к нему прижаться. Словно вокруг него была проложена невидимая граница, пересекать которую ей было запрещено. Пока она не нарушала границы, он был с нею вежлив и даже улыбался ей, когда пыталась нарушить - ничего не говорил, но то, как он ничего не говорил, было красноречивее всяких слов. Видно было, что в нем нет ни злости, ни даже раздражения, одно лишь непробиваемое ледяное равнодушие.
Сделав еще одну безуспешную попытку приласкаться и натолкнувшись на столь же равнодушный прием, Катя выскочила из-за стола, прикрывая лицо ладонями, и из коридора донеслись звуки, подозрительно похожие на плач. А когда вернулась - лицо ее было бледным, а глаза покраснели. И синяя тушь на ресницах кое-где поплыла. Но в день поминок на заплаканные глаза и растекшуюся тушь никто не обратил внимания.
Теперь Катя успокоилась и оставила свои попытки растопить лед равнодушия, невидимой броней отгораживающий мужа от нее. Лицо ее было совершенно бесстрастно, глаза смотрели прямо перед собой, словно бы никого и ничего не замечая, и только иногда ее голова заметно дергалась, всегда вправо и вниз, но сама она, похоже, этого не чувствовала, а сидящие рядом не замечали, занятые выпивкой и закуской.
Когда она произносила свою недовольную фразу, голова ее снова точно так же дернулась.
Вячеслав Федорович прекрасно слышал слова жены, но не ответил. Протянул руку, налил - себе, и Алексею Михайловичу, и своей жене, - поднял стопку и, глядя сквозь нее, задумчиво произнес:
- Странно, что ты до сих пор ничего не сказала о покойном. Даже те, кто знал его понаслышке, и те высказались: "Я, к сожалению, лично не знал покойного, но считаю своим долгом..."
И словно нарочно, чтобы подтвердить его правоту, в другом конце стола встал пожилой благообразный дядечка с депутатским значком на лацкане и завел знакомую речь: "Я, к сожалению, почти не знал Алексея Ивановича лично, но я считаю..."
- ...своим долгом, - подсказал Вячеслав Федорович.
"...своим долгом, - послушно продолжил депутат, - отметить его выдающиеся заслуги..."
- И так далее, и так далее, - кивнул Вячеслав Федорович. - Вот видишь, насмешливо обратился он к жене. - Еще один разговорчивый незнакомец. А ведь вы с покойным, помнится, были знакомы. И даже как бы на дружеской ноге.
- Я знала его, - сказала Катя.
Это прозвучало как-то странно. Слишком глубоко, слишком объемно, многозначительно для такой простенькой фразы. "Я знала его", - попробовал Алексей Михайлович на языке. "Я знала его". В этом коротком высказывании обнаруживалось неожиданно много слоев. Гораздо больше, чем привык улавливать Алексей Михайлович в незамысловатых Катиных высказываниях. Ему казалось, что он уловил по крайней мере некоторые из них:
я знала его лучше, чем ты можешь себе представить...
я знала его как человека...
я знала его как мужчину...
я знала (познала) его много раз...
я не успела узнать его по-настоящему, до конца, и жалею об этом...
я знала его больше, чем хотела бы знать...
я никогда по-настоящему не могла узнать его...
.............................................................
И еще, и еще слои, но слишком тонкие, прозрачные, чтобы их распознать, слишком мало отличающиеся от соседних, чтобы стоило стараться их распознать, достаточно того, что главные, как ему казалось, он уловил и расшифровал.
Расшифровал ли их муж - это большой вопрос. По его виду не скажешь. Он сделал вид, что засчитал слова жены за тост и выпил, не чокаясь. Катя даже не притронулась к своей рюмке.
6
И еще одну фразу произнесла Катя, прежде чем уйти с поминок.
- Лучше бы он сломал себе руку! - сказала она с неожиданной страстью.
- Правую или левую? - спросил Вячеслав Федорович безразлично, подавая жене старенькое, цвета увядающей сирени, пальтишко.
Катя не ответила.
И Алексею Михайловичу, который стоял в дверях, невидимый Кате, и случайно услышал этот короткий диалог, почудилось, что Катина фраза была обращена вовсе не к мужу - но тогда к кому? Может быть, она, не видя Алексея Михайловича и не догадываясь, что он ее слышит, обращалась тем не менее именно к нему, упрекая его в том, что он остался в живых, отделавшись всего лишь сломанной рукой, в то время как другой человек, куда более достойный и куда более важный для нее, Кати, остался один на даче, слишком рано закрыл заслонку печи и умер, отравившись угарным газом?
Вполне возможно, что Алексею Михайловичу только показалось. Возможно, ударение, сделанное Катей на слове он, ему почудилось - ведь не услышал же, не уловил его Катин муж. Но Алексей Михайлович почти уверен, что Катя именно это и хотела сказать. И могла бы сказать это прямо в глаза ему, Алексею Михайловичу, - при ее-то характере этого вполне можно от нее ожидать. И ему стало обидно. Как-то необычно сильно обидно. Словно его никогда в жизни еще так не обижали. Так сильно, а главное - так незаслуженно.
Он понимал - и всегда понимал, - что Алексей Иванович значил для Кати неизмеримо больше, чем он сам. Алексей Иванович был в первую очередь другом Кати, а уж во вторую - мужем Виктории. С Алексеем Михайловичем же всегда обстояло прямо наоборот. Прежде всего, он был любовником Виктории, потом приятелем Алексея Ивановича, и только поэтому - знакомым Кати. Даже и не приятелем, а просто знакомым. Приятелем ее друзей. Ну и в какой-то мере он был полезным человеком, поскольку много лет сопровождал Викторию и Катю в театр, в кино, в филармонию, подавал им шубы в фойе, покупал программки, приносил из буфета мороженое... Но это была слишком небольшая польза, и он был уверен, что без этой пользы Катя с легкостью могла бы обойтись. А без дружбы с Алексеем Ивановичем, видимо, не могла.
Понятно, думал по дороге домой Алексей Михайлович, что если бы умер я, а не Алексей Иванович, Катя сожалела бы обо мне гораздо меньше и вряд ли пришла бы на мои похороны, а если бы и пришла - то наверняка одна, без мужа. И вряд ли пролила бы над моей могилой слезу. И это справедливо. Но говорить почти прямо, почти мне в глаза - во всяком случае в присутствии людей, которые могут услышать и мне передать, а в коридоре была Виктория, был Виктор, еще какие-то люди, - говорить, что было бы гораздо лучше, если бы не я, а он сломал руку и теперь был бы жив и присутствовал бы на моих поминках, - это все-таки чересчур.
Сам Алексей Михайлович все эти дни как раз это и представлял: не ему, а Алексею Ивановичу честно выпала длинная спичка; не он, а Алексей Иванович поехал в город за продуктами; не он, а Алексей Иванович поскользнулся на банановой кожуре возле гастронома, упал и сломал руку; не Алексей Иванович, а он, ложась спать, слишком рано, не дождавшись, пока прогорят угли, задвинул печную вьюшку - и в результате он, а не Алексей Иванович лежит на Широкореченском кладбище, его провожают в последний путь, о нем говорят почти теми же самыми словами те же или почти те же люди, только вот он этих слов уже не слышит, потому что лежит на глубине двух с половиной метров - холодный, неподвижный, бездыханный...
"Лучше бы он сломал себе руку!.."
- Да, конечно, - шагая по пустой в этот поздний час улице, вслух говорил Алексей Михайлович, - совершенно согласен с тобой, Катюша, было бы гораздо лучше для всех, если бы руку сломал он, а не я. Но с этим теперь уже ничего не поделаешь, милая. Да, конечно, можно произвести эксгумацию трупа, можно сломать трупу любую руку на твой выбор - хоть правую, хоть левую, какую ты хочешь? - можно наложить на перелом гипс, который ничем не будет отличаться вот от этого, черт бы его побрал! Но покойника ты этим все равно не оживишь, Катюша! Покойник все равно останется покойником. И он не услышит этих твоих слов, Катюша, лестных для покойника и обидных для живого. И не ощутит боль в правой руке, которую сейчас ощущаю я. И не почувствует, как в сущности призрачно и ненужно само наше существование на белом свете, если женщина, которую ты знаешь уже десять лет и к которой всегда относился как к доброй приятельнице, готова закопать тебя в землю лишь бы оживить другого, более приятного ей человека...
