Желтый лик (Очерки одинокого странника) - Магарам Элизар Евельевич (читать книги онлайн полностью .txt) 📗
Из магазина вышла молодая, красивая женщина в белом прозрачном платье и миниатюрных шелковых туфельках на узких, высоких каблуках. Блуждающим взором она оглядывается вокруг и, заметив рикшу, делает ему знак рукой. Пу-Хо инстинктивно прибежал к ней со своей кареткой. Женщина пахнула на него одурманивающими духами, сладкими и свежими, как апрельское утро в китайском саду. Пу-Хо наклонился к оглоблям и прежде, чем пустился в бег, увидел в отвернувшейся ослепительно белой пене кружевного белья оголенную ногу, повыше колена, словно выточенную из снежного мрамора. Кровь все шумнее и шумнее застучала у него в голове, горячим потоком разлилась по венам. Эротическое видение обожгло его. Возбужденная страсть и опьяняющий запах обновили его силы. Бешено стискивая скрученными пальцами круглое дерево, он бежал со сдерживаемым дыханьем в груди, точно гонимый злым духом… На поворотах женщина слегка касалась острием каблука его оголенной спины, указывая ему направление, и это холодное, шероховатое прикосновение ее обуви сладострастными волнами разливалось по всему его телу, будило смутное желание…
У входа во Французский парк женщина остановила его и пошла по широкой аллее, упруго ступая маленькими ножками по мелкому щебню. Пу-Хо бессильно опустился на траву у ограды и молча вперил воспаленные глаза в удалявшуюся женщину, тщетно силясь набрать воздух в грудь. Заметно волнуясь, женщина обошла весь парк, вернулась к крытой террасе и в недоумении остановила красивые голубые глаза на больших круглых часах под крышей, сравнивая время с миниатюрными бриллиантовыми часиками-браслеткой на левой руке…
Вокруг было тихо, пустынно. Крупные, пестрые тропические цветы настороженно прислушивались к звукам. Изредка проходил по аллее одинокий прохожий, слепо бродил откормленный, жирный, как мопс, кюре, глядя в молитвенник или, нежно обнявшись, влюбленно заглядывая друг другу в глаза, тихо ворковала парочка на скамье… Огромные пальмы сонно никли к земле. Под ногами грустно шуршали побуревшие от зноя сухие листья.
Женщина в белом некоторое время растерянно бродила по парку, из аллеи в аллею. По временам она оборачивалась, будто искала кого-то. Пу-Хо издали следил за ней воспаленными глазами. Наконец она остановилась, в последний раз разочарованно обвела парк недоумевающим взглядом и решительно повернула обратно, к выходу. Опять остро пахнуло на Пу-Хо гиацинтами и сладким, дразнящим чувственность мускусом. Вздрагивая, он наклонился к оглоблям и опять увидел манящее, нагое, живое тело в белых кружевных складках… У него закружилась голова и горячий воздух наполнил глотку душным комом. Пу-Хо, по инерции, сдвинул с места рикшу, слепо сделал шаг вперед и с клекотом, с предсмертным хрипом, горячей соленой струей, кровь фонтаном хлынула у него изо рта… Его тотчас же окружила толпа китайцев, откуда-то появился полицейский-кохинхинец в плоском, широком белом шлеме с красными лентами, пара праздных европейцев. Женщина в белом платье испуганно соскочила наземь, трагически заломила руки, но, увидав вдали приближающегося молодого, нарядно одетого господина в белых перчатках, бросилась к нему навстречу…
Несколько минут тело Пу-Хо корчилось на земле. Конвульсивно вздрагивая, затем оно осталось лежать, холодное и недвижимое, как брошенное среди дороги бревно… Толпа китайцев любопытно-безразлично смотрела на остывающий труп, философски покачивая головами, скупо обмениваясь фразами. Лишь один полицейский добросовестно суетился над трупом, записывал номер рикши, тщательно ощупывал карманы того, кто лишь несколько минут тому назад думал и чувствовал…
Наступал вечер. На западе, в садах, за парком, небо пылало ярким заревом. Становилось свежее, прохладнее…
Су-Чжоусский канал
Низкий, влажный туман стелется над Шанхаем, окутывая улицы, дома и людей едкой, свинцовой мглой. Зябкая сырость насквозь пронизывает тело. Кажется, никогда не прояснится небо, вечно будет хлябко чмокать жидкая грязь под ногами и не выглянет, не согреет теплыми, ласковыми лучами холодный, тоскующий город полуденное солнце.
Улицы и проулочки мрачны и неприветливы. Влажные вывески блестят, как зеркала, сверкая золотом и яркими красками. Полотняные китайские плакаты с пестрыми иероглифами, развешенные поперек улиц, над лавками, скомканы влагой и тяжело никнут к земле. Под парусиновыми зонтиками шмыгают одинокие китайцы в длинных черных и синих халатах, обшитых мехом, — серьезные, деловитые, занятые. Изредка, согнувшись в дугу, прошаркает на высоких геттах японка, выбрасывая далеко вперед обнаженные ноги из-под длинного кимоно, быстро промелькнет в сером дождевике «бизнесмен»-англичанин и, как бронзовый памятник, стоит застывший на посту полицейский-индус в красной чалме на голове и выразительным символом власти, — короткой, толстой палкой в руке…
На углу Garden Bridge, где сливаются воды Ван-Пу и Су-Чжоусского канала, у зеленой стоянки трамвая, скопилась толпа рикш. Полуобнаженные, босые, с посиневшими от холода лицами, они подпрыгивают на месте, борются друг с другом, чтобы согреться. Мокрый асфальтовый тротуар угрюмо отражает темные силуэты; по блестящей поверхности скользят коричневые каретки, оголенные икры худых смуглых ног, обрызганных грязью. По железному мосту проносятся с отчаянным гулом, звонками и гудками трамваи и автомобили; громко сопя, задыхаясь на подъеме, кули тащат на двухколесной арбе непосильный груз стальных рельс; горланят уличные разносчики; гулко, точно под землею, трещат моторы. На туманном горизонте уходит в даль широкий Бродвей, возглавляемый красным дворцом Astor House и, нахмурившись, сторожит вход в Су-Чжоусский канал серое, стильное здание российского консульства.
Пароходы и баржи на реке кажутся очень маленькими, а люди, как мухи. Они ворочают нагруженные мешки, тюки и громоздкие ящики. С перил моста видно, как припадают к палубе, напрягаются в судорогах темно-синие тела, но не слышно ни звука. Лишь гремит, хлопает тяжелыми цепями о железную перекладину ветер.
Внизу, из-под моста, выходит из канала на реку небольшой игрушечный пароходик и, выбрасывая густые, черные клубы дыма, тяжело покряхтывая машиной, тащит на буксире караван крытых барж, облепленных китайцами. Вверху, на изогнутом клюве подъемного крана пароходика, свесившись вниз головою, вцепившись тонкими, крючковатыми ногами в железные цепи, попыхивая длинной трубкой, кули забивает заклепку. Бледно-зеленое, худое лицо его вздуто синими жилами, а налитые кровью глаза угрюмо сверкают белками. Ветер слегка покачивает шаткие цепи подъемного крана, будто задался целью сбросить цепкое тело вниз, в мутно-желтые воды Ван-Пу. Но кули, посасывая трубку, одной рукой держит над заклепкой острую стальную зубилу, а другой — беспрестанно бьет молотом, все глубже проникает сталью в железное тело, инстинктивно сохраняя равновесие, словно не тянет его к себе, вскруживая ему голову, илистое речное дно «царицы Шанхая»…
Еще не вечер, но и не день. Серый, сырой мрак ползет над городом, окутывая дали туманом. Все так же моросит дождик, нудный и холодный, проникающий в душу тоскливым отчаянием. Из боковой улочки выходит на Набережную канала похоронная процессия. Впереди расхлябанно плетутся музыканты в пестрых кителях с разукрашенными инструментами. Гремит гонг. Барабанная дробь гулко рассыпается вдали. Тонко-тонко заливается флейта, резко и фальшиво срываясь в переходах на верхах. Звенят, вздрагивая, медные колокольцы. Льется беспрестанный дождик стеклянных стаканчиков, хрупких и нежных, точно отдаленное журчанье ручейка на рассвете. Всплывает визжащий вопль двуструнных китайских «худзин», такой однообразный и раздирающий, словно отчаянный предсмертный вопль животных на бойне…
Раззолоченные паланкины, украшенные пестрыми бумажными лентами и цветами, скрипя, покачиваются на гибких бамбуковых палках. Внутри паланкинов на ржавых железных крюках болтаются, увитые бумажными цветами, жертвенные, чуть прикопченные, свежеободранные телята, свиньи, гуси и куры. Впереди покойника шествуют его любимые блюда. Шаманы в круглых шапочках с алыми фестонами, подбирая красные шелковые ризы, вышитые золотыми и серебряными чудовищами-драконами, важно движутся вперед. За ними смиренно идут, шамкая губами, сложив руки на выпученных животах, жирные монахи в белых траурных кителях и шестиугольных шапочках. Торопятся кули, оглядываясь на вкусную снедь в паланкинах, посмеиваясь друг другу жадными, голодными глазами…
