Грозный идол, или Строители ада на Земле (Собрание сочинений. Т. III) - Эльснер Анатолий Оттович (бесплатная библиотека электронных книг .TXT) 📗
«Нет, не убью, папаша… ты-то, коршун хохлатый, сразу любишь кровь выпускать: сладость это не великая… Кровь надо выпускать с толком: каждая капля сладка, как мед, и я потешусь… козел старый, оба говорят; а ты бы, отче, простер руки, да за рога меня и перебросил к себе в шатер: я бы рогами этими в тебя… Зачем сотворил таким… у-у-у, коршун… Слышишь ты, милуются как… Огненные бичи пусть лучше щелкают на моем хребте, чем поцелуи в воздухе… Носы, губы, языки — как прилипли-то, и тянут мое сердце клещами… у-у-у… зубами бы ее загрызть… Долго я вас подстерегал, теперь час пробил… Потерзаю, потерзаю… Похерил я проклятую свободу и заместо ее кнутики, кнутики… Она пила мою кровь — свобода эта, и Василиса через нее рогатым сделала… У-у-у, рогатый пророк… а Зеленый Рай все-таки под моею пятою и давлю его… Губы разлепились, легче дышать стало».
Продолжая прерванный разговор, Андрей говорил шепотом:
— Собственно, козла пугаюсь, да… В лес и не можно выходить, потому такое, этакое, оно самое… и под кустом… Бог привык смотреть на всякое, а козел твой везде найдет… вот и пугаюсь…
— Что ж так уж пугаешься его?.. Человек и он…
— Говорят все — пророк… Только он страшный… и говорят иные этакое, такое несуразное… будто кровь у него черная… нет, не человек он… Пугаюсь его очень…
Слушая все это, Василиса безнадежно опустила руки и укоризненно закачала головой.
«Ну, козел, выходи из чащи-то рогами вперед», — подумал Парамон и, раздвинув ветви, ступил несколько шагов и остановился посреди любовников. Короткий крик ужаса вырвался из уст обоих, и испуг их был так велик, что они даже не поднялись с места и только смотрели на Парамона расширившимися глазами.
— Василиса милая, и ты, дорогой Гвоздиков, — начал Парамон простым дружелюбным тоном, но со страшной усмешкой, от которой его губы забились в нервном смехе, — вы вот в любви объяснялись друг другу… Коли по совести, можете и объявить миру и не прятаться в лес, как ты, Василиса, пожелала… я не волк, не зверь, а добренький, старенький Парамоша… Нехорошо, что ты рога мне приставила, женщина, такие, что и тяжело носить… Да уж ничего… Садись на них, Андрей Гвоздиков, и ты, Василиса… подбросит вас старый козел так высоко, что уцепитесь за рога луны и навсегда будете висеть там, пока Саваоф не сбросит вас дьяволам в пылающую печь…
Андрей и Василиса, стоя по сторонам от него, начали все сильнее вздрагивать, так как им казалось, что с каждым словом Парамона их все сильнее обвивает ласково свивающийся, но страшно кусающий змей. Ноги их как бы пристали к месту и не повиновались мыслям, нашептывающим о бегстве.
— Подай ручку-то мне твою, Андрюша, — просто проговорил Парамон, и рука Гвоздикова протянулась как бы сама, без участия его воли. Момент спустя он даже удивлялся, что сделал это, но было уже поздно: рука Парамона сжимала его руку, точно железными тисками.
— Василиса, милая, подай ручку-то… Козел рогатый прогуляется с вами. Ночь ясная и месячная.
— Куда ведешь-то нас? — дрожащим тоном проговорила Василиса, видя, что Парамон уводит их от дома куда-то к новым строениям.
— Да уж поплутаю с вами, прогуляюсь… Добрый я козел, клянусь самим Лай-Лай-Обдулаем… Говорю, садись хоть на рога мои, — поскачу в лес, в пустыню ли — все одно, вы под кусты, а козел на часы станет и начнет бить рога о дерево, чтобы не слышать, как вы присасываетесь… Горит тогда его сердце козлиное, и рога дымятся…
Говоря все это глумливым голосом, в котором чувствовалась сдерживаемая ярость, он шел, делая большие шаги и ведя любовников. В желтом сиянии луны он казался мертвецом с лицом злым и смеющимся.
Все шли молча. Обоим любовникам казалось, что их увлекает какой-то ужасный зловещий дух в образе человека, и они даже перестали сопротивляться. Страшная воля Парамона и силы, таившиеся в нем, разбивали их собственную и, испытывая один леденящий ужас, они шли как два автомата — покорно и без сопротивления. Они подходили к новым строениям.
— Что ты сказал, Андрюша? — спросил вдруг среди общего молчания Парамон.
— Я… ничего, начальник.
— Нет, ты что-то сказал. Клянусь самим Лай-Лай-Обдулаем, ты сказал так: «Да будет проклят новый бог и его пророк и начальники за то, что они отняли свободу…»
— Я… не говорил.
— Он ничего не сказал, — в трепете воскликнула Василиса, охваченная зловещим предчувствием.
— Вы лжете и богохульствуете… эй, стража!..
Они стояли перед новым домом, по сторонам которого виднелись неподвижные фигуры людей. Услышав голос «пророка», фигуры задвигались с разных сторон и направились к Парамону.
— Эй, вы, слушайте, вот человек, который ругал великого Лай-Лай-Обдулая, и эта женщина, жена моя, смеялась и кивала головой. Сам светлый бог мне прорек об этом сейчас, и огненные пламени лилися из очей его, как у нас слезы… жаль мне бога и боюсь, что в гневе своем он бросит молнии на Рай Зеленый, и сгорим мы все… Бросьте же этого человека в самую глубокую яму, а женщину, жену мою, обвейте цепью и цепь эту приказываю приковать к столбу, что в нижней комнате… Пусть, как пес, ходит на цепи и повторяет: «Лай-Лай-Обдулай, прости меня».
Немного спустя Варсоний и Герасим-Волк, ведя за собой преступников, скрылись где-то с ними в глубине дома.
VII
Над Зеленым Раем раздавались мерные удары колокола. Крестьяне, только что окончившие свои полевые работы, спешили на клич грозного Лай-Лай-Обдулая, не выражая уже никакого протеста. Теперь они боялись даже разговаривать друг с другом, так как их слова мог кто-нибудь истолковать в обидном для бога или начальников смысле и донести на них. Всем было известно, что Вавила и некоторые другие таинственно куда-то исчезли. Никто не знал, куда исчезли. Но старуха Афросинья всем рассказывала, расхаживая по домам, что она видела великана томящимся в пекле у ног бога и что у него, будто, над огненным лицом выросли рога. Кроме Афросиньи, Вавилу никто не видел в пекле, но всякий обитатель Зеленого Рая часто видел Оксану, стоящую на крыше с воздетыми кверху руками и повторяющую: «Вавила, Вавила, отзовись!.. Где ты, сердце мое, Вавилочка милый!.. Может, тебя волки заели в лесу, или на дне моря ты и рыбы клюют тебя, и раки в тело впились, или, может, люди злые…» Здесь она останавливалась, потому что продолжать в этом направлении делалось нецензурным и потому небезопасным, и, прерывая свою речь, она заливалась горькими слезами.
Со всех домов обыватели шли на звон колокола быстрой поступью, как люди, которых чья-то незримая рука толкает в шею. Только шепотом они решались переговариваться друг с другом, да и то боязливо посматривая по сторонам — не подслушивает ли кто.
— Эко, жисть-то какая настала… тянемся по звонку, словно быки какие…
— Молчи лучше, — прошептала Катя на слова своего возлюбленного, парня с черными усиками.
— И так молчу.
— Ну и молчи.
— Вот пальчики перебили твои — как молчать! — возмущенно прошептал ее возлюбленный.
— И ребрушки перебьют — молчи, и всю изувечат — молчи… Нельзя никак разговоры вести. Теперь мы, бедненькие, как в силках птички, и не поем поэтому…
— Бедненькая пташка, пташка моя, а как и вправду ребрушки перебьют…
Идя с ней рядом и охватив ее голову руками, он нежно прижал ее к плечу.
С минуты она шла молча. Вдруг она спросила:
— А без ребер можно-то жить, а?
— Глупенькая, без косточек распадется человек в кусочки.
— Так тогда похоронишь все мои кусочки без косточек, — сказала она и неожиданно заплакала.
Колокол мерно выбивал свои удары, и люди шли с понурыми головами и невеселые, и красное солнце, величественно опускаясь над морем, как бы с презрением бросало на Зеленый Рай свои прощальные лучи. И когда люди густой толпой стояли против куклы с усами и бородой, они еще раз болезненно почувствовали, что ангел свободы отлетел от Зеленого Рая: кукла глупо смотрела на них дурацкими глазами и с выпученным животом, а они кланялись ей в пояс, и не находилось уже смельчака, который бы закричал: «В море ее, в море». Кланялись ей в пояс еще недавно гордые, свободные, как соколы, граждане Зеленого Рая, и, если здесь были неверующие в ее небесное происхождение, то для поклонов существовала основательная причина: вокруг толпы в разных местах стояли «верующие» с дубинами и со спрятанными ножами. Дубины действовали очень внушительно на всех, но в толпе было немало людей, в особенности женщин, проникнутых священным трепетом к божеству, и вот в то время, когда одни кланялись, другие, делая поклоны до земли, начали причитать: «Лай-Лай-Обдулай, помилуй нас». Скоро посреди причитаний и общего шума голосов послышались взвизгивания женщин. Какая-то баба, глядя на дурацкую рожу «бога», засеменила ногами и, всплескивая руками, затараторила:
