Приговор - Солоухин Владимир Алексеевич (электронные книги без регистрации .TXT) 📗

В карачаровском доме ничего не изменилось за эти дни. Раскрытая книга лежит на прежнем месте в холле, на низеньком столике перед диваном. Джойс Кэри «Из первых рук». Великолепная книга. Около книги чашка с остатками зеленого чая. Остатки в чашке как бы покрылись жирным пятном. На шахматной доске расставлена трехходовка, которую не успел тогда решить. На столе в кабинете очередная страница, исписанная до половины. Надо во что бы то ни стало докончить этот рассказ с будущим названием «Грабеж». Надо.

Все тут по-прежнему. Жизнь бежала, бежала несколькими потоками и остановилась, замерла. Как в сказке, остановилось все, когда царевна уколола о веретено свой розовый пальчик. Потом поцеловали царевну, и все завертелось опять, с полуслова, с полушага. Так и у меня тут: налить в чашку свежего чая, перевернуть книжную страницу, сделать ход ладьей, написать начатую фразу. Течение жизни не оборвалось, но только приостановилось. И всего-то прошла какая-нибудь неделя. Но какой идиллически нереальной показалась мне моя жизнь здесь неделю назад. Как будто я взглянул на свои вещи, разложенные там и сям, из другой эпохи.

Три дня… Суббота, воскресенье, понедельник выхлопотаны мной у Агнессы Петровны. Три лишних дня на берегу Волги, в старинном парке, на удобном диване, за рабочим столом. Как нарочно, установилась такая погода, какой я никогда не видел в Карачарове за пятнадцать лет. Неожиданно (семнадцатое ноября) ударил в полном безветрии пронизанный невысоким солнцем мороз. На Волге образовалось черное, четырехсантиметровой толщины, зеркало льда, а на деревьях осел пушистый иней, при том что на земле еще не было ни снежинки. Черная земля и желтые листья от недавнего листопада. Но и листья покрылись инеем, и каждая травинка, и даже каждая палка, валяющаяся на земле. Сквозь лед было видно все в воде: и темно-желтое, как сквозь кофе, песчаное дно в мелких ребрышках, и трава, и окуньки, плавающие в траве. Передвигаться по льду можно было только мелкими скользящими шажками. Лед прогибался, мелодично тренькал. Казалось, не трещины, а именно звуки разбегаются во все стороны по рисунку паутины. Но все же лед держал на себе, позволяя шмыгать и скользить по всему, километровой ширины, зеркалу водоема. Но хороший удар палкой пробивал лед насквозь. Отдаленные заиндевевшие перелески на том краю зеркала выглядели сказочнее и заманчивее, нежели заиндевевшие деревья этого берега прямо над головой. В природе было то самое состояние, про которое говорят обычно, не ища других определяющих слов, – сказка. Это была сказка, и с моим настроением я воспринял ее как прощальный подарок.

Но, собственно, почему прощальный? Ведь операция не смертельна. Никто еще не умирал от иссечения опухоли бедра. Так-то так, но все же, если приговор уже вынесен…

Многие друзья советовали мне решительно отказаться от операции. Доводы были одни и те же: «Одна знакомая ходила с такой штукой всю жизнь. Потом надумала удалить. Через три с половиной месяца все было кончено», «Один знакомый удалил как будто невинную родинку, да через четыре месяца и умер».

Гриша Поженян (бывший мой однокурсник и поэт) говорил убедительнее других:

– Я этот институт знаю, как дом родной. Через него прошли один мой друг и две женщины. Я их туда отвозил. Я им носил передачи. Я их выписывал. Я их хоронил. Возьми любую паршивую книжонку по опухолям, везде в первую очередь написано черным по белому: она (под ней он понимал меланому) боится ножа. Как никакая другая опухоль. Ее клетки от ножа хирурга разбегаются во все уголки организма. Сначала после операции человек чувствует себя как будто хорошо. Подъем сил, хорошее настроение, хорошее физическое состояние. Потом через три-шесть месяцев – температура. Начинают как бы лечить пневмонию и – все. Жора Оганянц, мой друг, знал весь этот порядок. Он окружил себя красивыми женщинами, вином. Я ругал его… После операции нужен покой, размеренный образ жизни. И знаешь, что он ответил? Он спросил: «Кто из нас умирает – ты или я?» Больше я не сказал ему ни слова. Ты понимаешь, старик, эта штука может дремать годами. Нож хирурга включает в организме часы. Ты понял? Начинают тикать часы. Как во взрывном устройстве. И остановить их уже нельзя. Они тикают от трех месяцев до трех лет. Все зависит от того, включатся ли после ножа часы. Я знаю один случай. В этом же институте. Диагноз самый плохой. А женщина очень мнительная. Если ее облучать, она сразу обо всем догадается. Я взял ответственность на себя. Никаких облучений, никакой химии. Ставка на организм. Ее выписали и сказали: «У тебя ничего нет».

– А на юг мне можно?

– Хоть в Африку.

– А загорать можно?

– Хоть поджаривайтесь на сковороде.

Пошел уже десятый год, и она забыла про свою операцию. Но это случай один из тысячи. Обычно часы включаются.

– Так зачем делать операцию, если заранее известно?..

– Как же не будешь делать? Допустим, ты в океане спасаешься на обломке мачты. Показалась земля. Ты знаешь, что высаживаться на нее опасно. Там звери, малярийные комары, мухи цеце, людоеды. Шансов на спасение – никаких. И все же ты будешь стремиться к земле, а не оттолкнешься от нее, чтобы опять уплыть на своем бревне в безбрежный океан [2] . Но с чего она к тебе привязалась?

В самом деле – с чего? Здесь, в Карачарове, у меня было время поразмыслить и над этой, в общем-то, неразрешимой загадкой. О наследственности не могло быть и речи. Все мои предки, о которых только можно помнить по рассказам и преданиям, жили долго и умирали тихой нормальной смертью между восемьюдесятью и девяноста годами. Они, правда, не писали стихов, не были членами Московской писательской организации, не жили в огромном городе.

Идя по заиндевелой аллее старинного гагаринского парка и машинально шевеля палкой затвердевшие под инеем дубовые и липовые листья, я перебирал в уме все, как теперь называют, отрицательные эмоции, но не те, которые стремительно врываются в жизнь, а потом исчезают, а те, которые постепенно, медленно, но верно угнетали бы меня на протяжении многих лет, доведя душевную организацию до той степени эмоциональной усталости, после которой противоборство угнетению сменяется безразличием и капитуляцией организма.