Золотая цепь - Грин Александр Степанович (библиотека электронных книг TXT) 📗
– Как белка или змея! Поп, позвольте пожать вашу руку и знайте, что Санди, хотя он, может быть, моложе вас, отлично справится с задачей и похитрее!
Казалось, волнениям этого дня не будет конца. Едва я, закрепляя свои слова, стукнул кулаком по столу, как в дверь постучали и вошедший слуга объявил, что меня требует Ганувер.
– Меня? – струсив, спросил я.
– Санди. Это вы – Санди?
– Он – Санди, – сказал Поп, – и я иду с ним.
XIII
Мы прошли сквозь ослепительные лучи зал, по которым я следовал вчера за Попом в библиотеку, и застали Ганувера в картинной галерее. С ним был Дюрок, он ходил наискось от стола к окну и обратно. Ганувер сидел, положив подбородок в сложенные на столе руки, и задумчиво следил, как ходит Дюрок. Две белые статуи в конце галереи и яркий свет больших окон из целых стекол, доходящих до самого паркета, придавали огромному помещению открытый и веселый характер.
Когда мы вошли, Ганувер поднял голову и кивнул. Взглянув на Дюрока, ответившего мне пристальным взглядом понятного предупреждения, я подошел к Гануверу. Он указал стул, я сел, а Поп продолжал стоять, нервно водя пальцами по подбородку.
– Здравствуй, Санди, – сказал Ганувер. – Как тебе нравится здесь? Вполне ли тебя устроили?
– О да! – сказал я. – Все еще не могу опомниться.
– Вот как?! – задумчиво произнес он и замолчал. Потом, рассеянно поглядев на меня, прибавил с улыбкой: – Ты позван мной вот зачем. Я и мой друг Дюрок, который говорит о тебе в высоких тонах, решили устроить твою судьбу. Выбирай, если хочешь, не теперь, а строго обдумав: кем ты желаешь быть. Можешь назвать любую профессию. Но только не будь знаменитым шахматистом, который, получив ночью телеграмму, отправился утром на состязание в Лисс и выиграл из шести пять у самого Капабланки. В противном случае ты привыкнешь покидать своих друзей в трудные минуты их жизни ради того, чтобы заехать слоном в лоб королю.
– Одну из этих партий, – заметил Дюрок, – я назвал партией Ганувера и, представьте, выиграл ее всего четырьмя ходами.
– Как бы там ни было, Санди осудил вас в глубине сердца, – сказал Ганувер, – ведь так, Санди?
– Простите, – ответил я, – за то, что ничего в этом не понимаю.
– Ну, так говори о своих желаниях!
– Я моряк, – сказал я, – то есть я пошел по этой дороге. Если вы сделаете меня капитаном, мне больше, кажется, ничего не надо, так как все остальное я получу сам.
– Отлично. Мы пошлем тебя в адмиралтейскую школу.
Я сидел, тая и улыбаясь.
– Теперь мне уйти? – спросил я.
– Ну, нет. Если ты приятель Дюрока, то, значит, и мой, а поэтому я присоединю тебя к нашему плану. Мы все пойдем смотреть кое-что в этой лачуге. Тебе, с твоим живым соображением, это может принести пользу. Пока, если хочешь, сиди или смотри картины. Поп, кто приехал сегодня?
Я встал и отошел. Я был рассечен натрое: одна часть смотрела картину, изображавшую рой красавиц в туниках у колонн, среди роз, на фоне морской дали, другая часть видела самого себя на этой картине, в полной капитанской форме, орущего красавицам: «Левый галс! Подтянуть грот, рифы и брассы!» – а третья, по естественному устройству уха, слушала разговор.
Не могу передать, как действует такое обращение человека, одним поворотом языка приказывающего судьбе перенести Санди из небытия в капитаны. От самых моих ног до макушки поднималась нервная теплота. Едва принимался я думать о перемене жизни, как мысли эти перебивались картинами, галереей, Ганувером, Молли и всем, что я испытал здесь, и мне казалось, что я вот-вот полечу.
В это время Ганувер тихо говорил Дюроку:
– Вам это не покажется странным. Молли была единственной девушкой, которую я любил. Не за что-нибудь, – хотя было «за что», но по той магнитной линии, о которой мы все ничего не знаем. Теперь все наболело во мне и уже как бы не боль, а жгучая тупость.
– Женщины догадливы, – сказал Дюрок, – а Дигэ наверно проницательна и умна.
– Дигэ… – Ганувер на мгновение закрыл глаза. – Все равно Дигэ лучше других, она, может быть, совсем хороша, но я теперь плохо вижу людей. Я внутренне утомлен. Она мне нравится.
– Так молода, и уже вдова, – сказал Дюрок. – Кто был муж?
– Ее муж был консул, в колонии, какой – не помню.
– Брат очень напоминает сестру, – заметил Дюрок, – я говорю о Галуэе.
– Напротив, совсем не похож! Дюрок замолчал.
– Я знаю, он вам не нравится, – сказал Ганувер, – но он очень забавен, когда в ударе. Его веселая юмористическая злость напоминает собаку-льва.
– Вот еще! Я не видал таких львов.
– Пуделя, – сказал Ганувер, развеселившись, – стриженого пуделя! Наконец мы соединились! – вскричал он, направляясь к двери, откуда входили Дигэ, Томсон и Галуэй.
Мне, свидетелю сцены у золотой цепи, довелось видеть теперь Дигэ в замкнутом образе молодой дамы, отношение которой к хозяину определялось лишь ее положением милой гостьи. Она шла с улыбкой, кивая и тараторя. Томсон взглянул сверх очков; величайшая приятность расползлась по его широкому, мускулистому лицу; Галуэй шел, дергая плечом и щекой.
– Я ожидала застать большое общество, – сказала Дигэ. – Горничная подвела счет и уверяет, что утром прибыло человек двадцать.
– Двадцать семь, – вставил Поп, которого я теперь не узнал. Он держался ловко, почтительно и был своим, а я – я был чужой и стоял, мрачно вытаращив глаза.
– Благодарю вас, я скажу Микелетте, – холодно отозвалась Дигэ, – что она ошиблась.
Теперь я видел, что она не любит также Дюрока. Я заметил это по ее уху. Не смейтесь! Край маленького, как лепесток, уха был направлен к Дюроку с неприязненной остротой.
– Кто же навестил вас? – продолжала Дигэ, спрашивая Ганувера. – Я очень любопытна.
– Это будет смешанное общество, – сказал Ганувер. – Все приглашенные – живые люди.
– Морг в полном составе был бы немного мрачен для торжества, – объявил Галуэй.
Ганувер улыбнулся.
– Я выразился неудачно. А все-таки лучшего слова, чем слово ж и в о й, мне не придумать для человека, умеющего наполнять жизнь.
– В таком случае, мы все живы, – объявила Дигэ, – применяя ваше толкование.
– Но и само по себе, – сказал Томсон.
– Я буду принимать вечером, – заявил Ганувер, – пока же предпочитаю бродить в доме с вами, Дюроком и Санди.
– Вы любите моряков, – сказал Галуэй, косясь на меня, – вероятно, вечером мы увидим целый экипаж капитанов.
– Наш Санди один стоит военного флота, – сказал Дюрок.
– Я вижу, он под особым покровительством, и не осмеливаюсь приближаться к нему, – сказала Дигэ, трогая веером подбородок. – Но мне нравятся ваши капризы, дорогой Ганувер, благодаря им вспоминаешь и вашу молодость. Может быть, мы увидим сегодня взрослых Санди, пыхтящих, по крайней мере, с улыбкой.
– Я не принадлежу к светскому обществу, – сказал Ганувер добродушно, – я – один из случайных людей, которым идиотически повезло и которые торопятся обратить деньги в жизнь, потому что лишены традиции накопления. Я признаю личный этикет и отвергаю кастовый.
– Мне попало, – сказала Дигэ, – очередь за вами, Томсон.
– Я уклоняюсь и уступаю свое место Галуэю, если он хочет.
– Мы, журналисты, неуязвимы, – сказал Галуэй, – как короли, и никогда не точим ножи вслух.
– Теперь тронемся, – сказал Ганувер, – пойдем послушаем, что скажет об этом Ксаверий.
– У вас есть римлянин? – спросил Галуэй. – И тоже живой?
– Если не испортился; в прошлый раз начал нести ересь.
– Ничего не понимаю, – Дигэ пожала плечом, – но должно быть что-то захватывающее.
Все мы вышли из галереи и прошли несколько комнат, где было хорошо, как в саду из дорогих вещей, если бы такой сад был. Поп и я шли сзади. При повороте он удержал меня за руку:
– Вы помните наш уговор? Дерево можно не трогать. Теперь задумано и будет все иначе. Я только что узнал это. Есть новые соображения по этому делу.
Я был доволен его сообщением, начиная уставать от подслушивания, и кивнул так усердно, что подбородком стукнулся в грудь. Тем временем Ганувер остановился у двери, сказав: «Поп!» Юноша поспешил с ключом открыть помещение. Здесь я увидел странную, как сон, вещь. Она произвела на меня, но, кажется, и на всех, неизгладимое впечатление: мы были перед человеком-автоматом, игрушкой в триста тысяч ценой, умеющей говорить.
