Приговор - Солоухин Владимир Алексеевич (электронные книги без регистрации .TXT) 📗

Итак, допустим, что приговор. Кто же вынес его? Этот аппарат? Или Жанна Павловна? Или вынесет завтрашний консилиум? Было бы несправедливо взвалить на них такую ответственность. Да и вынесен приговор гораздо раньше. Но за что?

По-моему, в жизни каждого современного человека найдется достаточное количество фактов, за которые его следует либо немедленно сделать святым, либо немедленно стереть в порошок. Не буду настаивать на том, что каждого, дабы не обидеть ненароком случайно праведника (пусть каждый сам заглянет в себя), но у меня предостаточно наберется того и этого.

Несколько лет назад я начал писать роман с попыткой разобраться в своих поступках именно с этой точки зрения. Именно рассортировать их направо и налево, как овнов и козлищ, но тотчас столкнулся с непреодолимыми трудностями. Поступок, который на первый взгляд кажется великодушным и добрым, иногда может иметь самые горестные последствия, а поступок кажущийся дурным, эгоистичным и даже злым, оборачивается добром и благом для окружающих.

Впрочем, роман продвигается медленно не потому, что я в нем запутался, а по другим причинам. Не будем их здесь касаться. Важно, что протеста против приговора я в себе не услышал. Да и бессмысленно было бы обжаловать, хотя бы и перед самим собой, то, что обжалованию не подлежит. Не будешь ведь кричать: «Я хороший, я добрый, я нужный, я талантливый, наконец!» Нет, не будешь кричать.

– О прочих качествах помолчим. Но талант действительно был тебе дан.

– Ну и что? Я старался употреблять его на благо… У меня читательских писем двадцать тысяч.

– А сколько употребил? Хорошо, если десятую часть. Остальное прозаседал, прогулял, прообедал, проболтал на собраниях, просуетился, растряс и пустил по ветру.

– Дайте время, я докажу…

– Время тебе было дано. Ты должен был погибнуть осенью сорок второго вместе со своими сверстниками Валькой Грубовым, Борькой Грубовым, Серегой Черновым, Борисом Московкиным, Иваном Куниным… Теперь посчитай, сколько же тебе было дано, чтобы ты успел развернуться и показать. Больше тридцати лет.

– Кое-что я все же успел. Я ведь не был лежебокой и лодырем. Я написал много книг. Из деревенского мальчика я сделался московским писателем. Моя книги издают за границей… Думаете, легко и просто олепинскому мальчишке…

– От тебя ждали большего. И у тебя были возможности.

– Какие возможности?! Если бы вы знали условия, привходящие обстоятельства.

– Ты был жив – вот условие. Раз ты был жив, значит, мог. Только смерть отнимает возможности.

– Хорошо, виновен. Но зачем же так рано?

– Не рано и не поздно. Сколько тебе? Почти пятьдесят? Конечно, можно скрипеть до преклонного возраста. Но ведь многие умерли моложе тебя. Не будем заниматься миллионами. Возьмем известные имена. Пушкин – 37, Байрон – 36, Лермонтов – 27, Маяковский – 36, Есенин – 30, Белинский – 37, Блок – 40, Никитин – 37, Писарев – 27, Петефи – 26, Христо Ботев – 28, Добролюбов – 25, Гоголь – 42, Джек Лондон – 40, Грибоедов – 34, Мопассан – 43, Чехов – 44, Данте, наконец, – 56 лет… Причем о многих из них у нас нет представления, что они ушли очень рано, безвременно. О Данте, Чехове, Гоголе, Мопассане, по крайней мере, у нас нет такого представления, не говоря уже о приблизительных твоих сверстниках: Ломоносов – 54, Мольер – 51, Булгаков – 49, Костер – 52… Не помню точно, но даже Наполеон успел уже к твоему возрасту если не совсем, то почти отбыть свой земной срок. Так что жаловаться тебе нельзя.

– Я и не жалуюсь. Но не слишком ли жестокий способ! Если бы сразу… Сердечно-сосудистая…

– Стыдись! Тебе что, нижнюю челюсть миною оторвет, как Вальке Грубову? Или ты перед смертью в окружении в осеннем голодном лесу наскитаешься? Или в тифозной теплушке? Ледяная переправа через широкую реку? Блокада? А в концлагере посидеть не хочешь, пока с голоду не дойдешь? Землю покопать под конвоем, лес порубить – нет желания? Парочку хороших допросов с пристрастием не угодно ли? А на костре сгореть на широкой площади? А к стене под ружейные дула? На колу посидеть? Веревочную петлю на себя собственной рукой накинуть? Понятно, что не о самом конце идет речь. Сам конец у всех абсолютно одинаковый. Его, строго говоря, и нет. Для наших ощущений он вовсе не существует. Понятно, что речь идет о переходе. Так вот, тебя не будут привязывать к мчащимся лошадям, тебя не будут заталкивать в паровозную топку, не будут лить тебе в глотку свинец, на твоих глазах не будут умирать с голоду твои дети, тебя не выпустят на арену на растерзание львам, тебя не приколотят к стене гвоздями… Ну, какие там еще бывают страшные переходы? То, что перечислено, – не придумано. Все это происходило с живыми людьми. Такие уж им доставались переходы. Ничего не поделаешь. Причем перечислены, надо сказать, не самые-самые страшные. Если бы собрать коллекцию предсмертных человеческих мук, которые выпадали отдельным людям… Собственных детей приходилось есть, собственные руки от кандалов отпиливать. А ты будешь лежать в хорошей палате. К тебе будут внимательно относиться. Болеутоляющие уколы. Снотворное. Интересная книга. Выпить разрешат, когда навестят друзья.

– Не хочу!

– А вот это уж глупо. У тебя и не спрашивают. И насчет внезапной я бы на твоем месте не настаивал. Может быть, тебе дается последняя фора. Не большая, но одуматься можно. Может быть, ты за это время успеешь сделать какой-нибудь шаг и этот шаг окажется очень важным. Если же сердечно-сосудистая, мгновенная, то как сам понимаешь, ничего уж успеть нельзя.

– Какой еще шаг? Не знаю я никакого шага.

– Подумай хорошенько. Для этого и дается немножко времени.

– Но почему именно я?

– Не понимаю.

– Как же? Друзья-то ведь останутся. Чем они лучше меня? Чем я виновнее их?

– Кто останется? – Тут, хотя собеседник мой был воображаемым, но даже и у него в голосе послышалось неподдельное недоумение и как бы даже испуг. – Кто останется?

– Ну, они… Люди, с которыми я на земле вместе живу.

– Ни-ко-го. Ни одного человека. Из всех, с кем ты вместе живешь на земле, не останется ни-ко-го. Вот моя рука и честное слово.

– На какое-то время…