Гибель Петрограда (Фантастика Серебряного века. Том XII) - Толстой Алексей Николаевич (бесплатные онлайн книги читаем полные версии .TXT) 📗
Когда открылось светлое лицо смерти, я впервые в жизни ощутил свободу. Исчезли все границы, и даже границы времени и пространства. Моя освобожденная мысль охватывала одним взмахом крыльев всю мою жизнь, от колыбели до последнего разговора с Антонио, и всю жизнь тех тысяч людей разных стран, возрастов и положений, которые стояли вокруг меня, как я, очарованные невиданной красотой смерти. Впервые почувствовал я себя — собою, личностью, освободившейся от своего прошлого, от своего имени, от своих надежд и горестей. Впервые действовал, мыслил и чувствовал не по приказанию потребностей моего тела, унаследованных наклонностей, приобретенных привычек, внушенных образованием взглядов… Увидел себя — прежнего — маленьким и жалким, с его верой в свою оригинальность, в самостоятельность своей личности, тогда, когда все в нем было предвидено и предначертано: его зло, добро, любовь, ненависть, мысли, чувства, сомнения, вера; когда весь он — прежний я — был не более, как механическая кукла, а пружинами его души и ума управляли Прошлое, Настоящее и Будущее его народа, его класса, его семьи!.. И только теперь, перед лицом смерти, полной грудью вдохнул я свободу, ибо поднялся выше настоящего, прошлого, будущего, выше семьи, класса, народа, ибо постиг Вечное!
Когда открылось лицо смерти, я впервые почувствовал себя сильным. Все было в моей воле. Что хотел — мог. Но маленькими и нестоящими показались мне все прежние мои мечты и желания. И я ничего не хотел. Ничего, кроме глаз смерти. И так радостно было на душе потому, что впервые был я вполне удовлетворен.
Торжественно-спокойным взглядом глянул я в ту сторону, где стояли Мафалда и брат ее Антонио, и крикнул им:
— Умираем, Антонио!
Торжественно-спокойным голосом ответил мне Антонио:
— Рождаемся, брат мой!
Когда открылось светлое лицо смерти, мы взялись за руки. Старый журналист и игравший с ним в шахматы пастор, толстый шулер, так недавно метавший банк, юноши, игравшие в футбол, бледнолицый скрипач, итальянские рабочие и еврейские эмигранты, задыхавшиеся в яме третьего класса, матросы и прислуга, а среди них тот мальчик, что еще сегодня вечером принес мне письмо Мафалды, Маргарита Тажиль, Мафалда, Антонио, я — все сотни мужчин, женщин и детей — взялись за руки и запели гимн.
— Слышишь, Поль? — радостно шепнула Маргарита, — Это тот гимн, что я слышала во сне…
Но я знал, что не только она, а все мы слышали этот гимн во сне, вчера или когда-то, в дальнем прошлом, в одном из многих снов бессмертной души… И невиданным, неиспытанным миром живущих счастьем сияли все глаза.
Таково было явление смерти.
Алексей Будищев
ГИБЕЛЬ
Резко и изредка хлопая последними выстрелами, как смертельно раненый волк зубами, этот броненосец — круглое и неповоротливое морское чудовище — весь избитый, дымящийся, с изуродованными снастями и с черными ломаными пятнами ссадин, кажется, уже чует свою неминучую гибель.
Ему не прорваться, не пробраться, не уйти в далекое, родное логовище, где он мог бы зализать свои черные, дымящиеся раны. Он даже не в силах подороже продать свою жизнь. Неприятельские снаряды, тяжкие и меткие, сбили и изуродовали почти все его орудия, и чудовище делается жалким и бессильным, как кабан с выбитыми клыками, с одной розовой пеной крови в опустошенной пасти.
Командир, неумытый, усталый, сгорбившийся, уже давно хрипло крикнул там, на палубе, среди дыма, грома, смерти и хаоса:
— Скоро последний клык выбьют нам, дьяволы!
Чудовище хорошо понимает горький вопль капитана и, тяжело припадая то на левый, то на правый борт, с сердитой и жалкой беспомощностью жалобно оскаливает свой последний пригодный клык и, порою сопя, отхаркивает изуродованными трубами черные хлопья дыма, как сгустки крови. И тогда эти изуродованные трубы испускают пронзительный, тонкий и бесконечно тоскливый вой, последний визг перерезанного горла под ножом убийцы.
— Ай-ай-ай-ай! — тонко пронизывает воздух.
Этот предсмертный вопль прекрасно слышит команда броненосца, сознавая все его значение. Но его так же хорошо слышит и неприятель. Эти вопли будто подстегивают его. Вражьи крейсеры, ловкие и проворные, как молодые дельфины, каждый раз после этих беспомощных воплей начинают быстрее бороздить воды зигзагообразным полетом падающих молний. И они приближаются все более и более, суетливые, как жадные акулы, учуявшие запах свежей крови, забегая справа, слева, сзади, спереди, отовсюду, будто извергаемые глубиной моря.
А чудовище тяжко сопит, вздрагивает всем своим неуклюжим телом и огрызается последними выстрелами.
На палубе свистящий вой, едкий дым, крики отчаяния, стоны, сиплые возгласы команды, дикий визг, молитвы, богохульства.
— Хлоп! Бум! Бум! — грохочет освирепевший воздух.
Слышится:
— Матушка! Родимая! Смертушка!..
— О-о-о! а-а-а, — кричит кто-то монотонно, упрямо, надсаживая грудь.
И опять отрывистый грохот, похожий на лай:
— Бум! Бум!
— Иой-иой-иой, — вытягивает кто-то деревянными звуками.
Стоны переплетаются в дикий кошмарный хор: раненых выносят на палубу.
— Бум! — лает в последний раз железное горло, содрогаясь в бессильной ярости.
Слышится отчаянное, злое, будто с кровью отторгнутое от сердца:
— Открыть кингстоны!
— Есть!
— Подложить подрывные патроны!
— Есть!
Бледный лейтенант с широкой черной царапиной на левой щеке поспешно идет исполнить приказание. Его голову наполняет горячий туман. Разрозненные мысли теснятся и бьются, как вода в водовороте. Сперва в этом водовороте все сумбурно и дико. Сдержанными жестами лейтенант подготовляет, все, что необходимо, чтобы пробить первую брешь в широком брюхе и без того умирающего чудовища. Жадное море хлынет в прорванные внутренности. А он побежит наверх и, опоясавшись широким пробковым поясом, бросится в море… И скоро-скоро увидит родину, дорогие лица, семью, милых белокурых женщин, стройных девушек с серыми глазами… услышит родную речь, такую певучую в устах женщин… Скоро! Скоро!
Отвратительная, проклятая бойня, бесцельная, бесчеловечная, окончена для него! Он не увидит более диких, раздирающих сердце сцен, не услышит воплей, не будет вынужден со строгим лицом исполнять приказания под безумный хохот свинца и железа, ищущих человеческой крови.
Офицер вздрагивает. В его сердце внезапно проникает злоба к этому неуклюжему чудовищу, чью жизнь они так долго оберегали своими молодыми жизнями. В тумане и холоде рождается мысль:
«Не подбавить ли к первому патрону еще и второй, чтобы чудовище издохло скорее, — эта лютая выдумка человеческой жестокости?».
Офицер зажмуривает глаза и слушает: там, наверху, все тихо; выстрелов не слышно более. Враг, очевидно, заметил последние приготовления чудовища к смерти и щадит его. Может быть, он желает воспользоваться им, как добычей?
К злобе на чудовище у лейтенанта примешивается душная зависть к врагу. Плотно сжатые губы офицера белеют. Черный рубец на левой щеке дергается. В гортани точно саднит.
Конечно, нужно увеличить силу взрыва. Необходимо утолить сердце! Необходимо!
Хмуря суровое лицо, офицер приготовляет все необходимое и затем поспешно бросается прочь. На повороте лестницы его глаза занавешивает красный туман, и он слышит оглушительный грохот взрыва. И тотчас же он падает.
Его глаза все еще точно занавешены красным дымным туманом. Он недоумевает: отчего он упал, но тут же ощущает ноющую боль в обеих ногах. Он оглядывается на свои ноги и сразу постигает все. Ему перебило обе ноги дубовым бруском, выброшенным взрывом.
Теперь ему не уйти отсюда, не спастись, не увидеть более родины. Никогда, никогда! Ему суждено умереть здесь, в страшном брюхе этого чудовища.
Мучительно приподнимаясь на локтях, офицер прислушивается. Но там, на палубе, все тихо, товарищи уже спасаются вплавь, покинув проклятое, ненасытное чудовище.
Офицер пронзительно кричит, приподнимаясь на локтях, хватаясь за перила лестницы, подтягивая искалеченное туловище. Снова и снова он повторяет свой крик, полный отчаяния, жалкий и пронзительный, и в ответ слышит, как сердито бурлят волны, проникая в брешь.
