Праздник - Вальдберг Геннадий (версия книг TXT) 📗
- Только сразу хочу ознакомить с Уставом нашего заведения, - поднял кружку Васька. - В нашем "Гранд Отеле" имеется пожарная дверь, на случай полундры. Так она не закрыта. Замок для виду болтается. А пломбу, ежели что, я утром другую навешу. Потому, уважаемые гости, при слове "атас" дружно, без паники, туда нс.с пропаливаем.
- И куда ж попадем?
- Прямо к девочкам, на "Бабью слободку".
- А в часть как вернемся?
- Через забор перелезешь.
- Кто-то и перелезет.
- Там дыра есть, - сказал Васька. - Метров двадцать за клубом. Чуть поднажмешь - и досточка отступает.
- А с Мешковым-то говорил?
- Еще как! С полной флягой ушел. Но неспокойно нынче в Датском королевстве. Да и вообще, будьте бдительны!
- Вещь! - утер губы Генка. - Тысячу лет "Шампанского" не пил.
- А говорили - не надо.
- И за что же мы пьем? - растягивал удовольствие Майкл. - Не за этот же праздник?
- Нет, - сказал Генка. - За праздники вообще пить глупо. Потому что они не повод, а следствие. У Кортасара, кажется, было: "Любой юбилей - это врата, распахнутые для человеческой глупости". А поскольку глупость на Руси есть питие, то вот, значит, и додурачились.
- Предлагаю, без философии, - перебил Васька. - А то анекдот пропадает. Адам рассказал.
- Валяй. Только по-новой плесни.
На этот раз разлили горилку.
- Строит, значит, старшина роту. Смотрите, говорит, учу как гвоздь забивать. Втыкает этот гвоздь в забор, разбегается и трах головой. Гвоздь ни с места. Он опять. То же самое. Что за хреновина, говорит. Разбегается уже от самого штаба - трах-тарарах! - только искры посыпались. А гвоздь как стоял - лишь погнулся немного. Тогда старшина на забор, посмотрел, что с той стороны делается, и быстренько вниз. Пардона, говорит, прошу. Занятия отменяются. С той стороны замполит прислонился.
- Ха-ха-ха!
- Хо-хо-хо!
Лешка сам не заметил, как начал оттаивать. В голове чуть-чуть закружилось. И силы какие-то непонятные пробуждаться стали: что вот сделать чего-то, или слово сказать?... Да что он, действительно, на "Зимь"-то взъелся? Ну, Борька попался. В холодной сидит... Только "Зимь"-то в чем виновата? Даже подумал, прикончат еще по стопарику - и пойдет на нее поглядит. Как бы, вот, мировая. Какой леший ссориться?...
- Ну и как же горилочка? - уже красный как помидор, крутил усы Васька.
- "Шанель" номер восемь!
- Резиной вот только пованивает.
- А ты кальмаром зажуй. В момент перекроет.
- И кто же такую падаль купил?
- Дурачье. Деликатесов не нюхали. Во Франции, говорят, буржуи по бедности лягушек уписывают. А им с наших тихоокеанских широт пролетарских кальмарчиков!...
Появилась гитара, рассыпала бисер аккордов.
- Я бы вам на пианино сбацал, - сказал Васька. - Да боюсь, громко выйдет. Давай-ка, Ген, что-нибудь тихое.
Генка согнулся над гитарой, повертел колок:
Когда души уходят из вещей
И крысами с тонущего корабля
Бросаются в пустоту окон
Приходит одиночество.
- Это что, песня? - поежился Майкл.
- Нет. Эпиграф.
И генкины пальцы поплыли по струнам, медленно, засиживаясь на ладах, а потом вдруг спохватываясь и прыгая через медные планки. И от этого их опаздывания, желания наверстать ускользнувшее, обмотка на струнах попискивала, добавляя в музыку что-то свое, недосказанное:
Предвидя жизни торжество,
Предчувствуя ее дыханье,
Смех, восхищенье, ликованье,
Какими славит естество
Рождение себя в себе,
Я плод сгубил,
Что вызрел болью,
Бессонницей в трудах ночных...
Я искупил свое страданье,
Себя в себе я утаил,
И, с жизнью избежав свиданья,
Ее - собою заменил.
- Дай-ка гитару, - сказал Васька. - Лучше уж я! - и ахнул по струнам, так что каждый закуток в клубе откликнулся. - Может, и дурацкий у нас праздник, да другого не дадено.
Еще звон замереть не успел, а васькины крючковатые пальцы уже закрутили вихрь аккордов. И гитара сразу преобразилась: сделалась слабой, податливой вот возьмет и скрутит ей шею. Но странное дело, ей будто того и хотелось, такую вот власть над собою почувствовать. Раскатилась, рассыпалась. А Васька уже под нос засвистел, сигарету в угол рта затолкал - и ус у него задымился.
- Рука, жаль, не та. Вот если б под правую! - и снова - ax! - по всем струнам, будто сейчас на куски, как стаканом об стол, - и ноги сами собой такт выбивать стали. - Кто английский учил - уши закройте. Что с вас возьмешь, коль по-русски песен веселых не знаете!
Хорошо-то ведь как! - подумалось Лешке. - Вот как люди сидим, тепло и уютно. И клуб - как родной, и занавес такими ладными складками на пол стекает. А запел Васька "Битлзов". Слова тарабарские, но Лешка и не вникал. Какая разница, что там, в этих словах, говорится? Мелодии сами собой друг дружку сменяли. Промелькнула "Гасиенда", "Гел", "Вечер трудного дня". И словно бы паутина, так и эдак плети, а все над тобой, все тебя не касается. И только капли росы в узелках повисают. Будто невправду, будто придумали но чуть отмахни, обидно делается: потому что должно было быть, и просто тебя обманули! И странно ведь как, - под это плетенье уже само кружилось в лешкиной голове, - ведь есть на свете народы, которым все так просто дается. И все у них будто игра, и грусть как улыбка, и печаль словно радость. В чем же мы провинились? Почему во всем только предельную, надсадную ноту слышим? Чтоб уж под горло, взахлеб! Чтоб уж спел - и хребет поплам! А нет бы вот так же, играючи...
Лешка не выдержал, встал, спустился на две ступени со сцены - и снова увидел "Зимь".
- Прости меня, дурака. Я больше не буду.
Черты ее будто чуть-чуть изменились. Или угли-глаза остыли, или снежный пар твердеть начал? Холодно ей. И платок с головы ветром сдуло. Но крепится. Что, мол, поделаешь? И холод, и злоба - это пройдет. А ты полюби, вот, меня. Не жалей, а люби. Такую как есть... И увидишь - все образуется.
Лешка еще постоял, и снова шагнул на ступеньку. Васька гремел уж вовсю. И Майкл с Генкой ему помогали. Майкл отбивал ладонями ритм на трибуне, а Генка достал расческу, прислюнявил бумажку и дудел на этой гармонике. И так получалось у них залихватски, так весело.
- Бз-з-з-з-з, бз-з-з-з-з, - шепелявил Генка.
Но в музыку вкралось что-то еще - и Летка прислушался.
В клубную дверь стучали.
- Бах! Ба-бах! - колошматил Майкл, - и так не хотелось это разрушить.
Но стучали настойчиво, похоже, уже сапогами.
- Атас! - крикнул Лешка, и музыка сразу же смолкла. Наступившая тишина разрушила все сомнения.
- Романюк! Открывай! - доносилось с улицы.
- Свет потуши! - скомандовал Васька. - И чтобы как рыбки сидели! - а сам застегнул гимнастерку и спрыгнул со сцены.
- Оглох, что ли? - послышался голос Мешкова.
Лешка отодвинул край занавеса.
В свет фонаря, что горел над дверью, вошел капитан. Отряхнул снег с погон и ушанки. А следом уж крался Желток с каким-то сержантом.
- Заложил, с-сука! - прошипел Генка.
- За посылку мстит.
- Валерки ему, гаду, мало!
- С праздником, товарищ капитан! - поздравил Мешкова Васька.
- С праздником, с праздником, - забубнил Мешков. Было видно, что чувствует он себя неуютно. Но и показать, что не по доброй воле пришел тоже не хочется. - Почему после отбоя не в роте?
- К самодеятельности готовлюсь. Ноты вот разбирал...
- Знаю я твою самодеятельность! Свет лучше включи.
- Пробки испортились, товарищ капитан.
- А у меня фонарь есть, - встрянул Желток. - Где твои пробки? Сейчас же поправлю. Но Васька Желтка не пустил:
- Утром починим.
- Чего ж это утром? Чего не сейчас?...
- Дай фонарь, - сказал Мешков и сам пошел к сцене.
