Том 4. Творимая легенда - Сологуб Федор Кузьмич "Тетерников" (бесплатные книги полный формат TXT) 📗
Триродов сказал:
— На все это есть совсем другие способы. Да и не так опасны эти детские свойства. Чем выше взята жизненная цель, тем легче достигнуть хоть чего-нибудь.
Епископ Пелагий пожевал неодобрительно сухими губами и продолжал:
— Гордыня обуевает иного подростка. А высечь его — розги сломят его гордыню и укажут подростку его место.
Вице-губернатор угрюмо сказал:
— Конечно, надо пороть. Что же об этом спорить! Не по головке же гладить всяких негодяев. Вот у нас на днях на пароходе какой-то гимназистишка подсел к пианино да и давай «Марсельезу» отжаривать. И ничего с ним нельзя было сделать. Исключили из гимназии, только и всего. А он и рад на собаках шерсть бить.
Епископ Пелагий, обращаясь к Триродову сказал:
— Я знаю, вы скажете, что мы высказываем черносотенные мнения. А позволю вас спросить, что лучше, черная или красная сотня?
Триродов улыбнулся и промолчал. Вице-губернатор ворчал:
— Сказать-то, видно, нечего. Да вот, дайте срок, мы вам всем хвосты пришпилим.
Епископ Пелагий, сделав значительную паузу и обведя всех присутствующих строгим взором черных глаз, сказал внушительно:
— Что до меня, то я горжусь наименованием черносотенца. И даст Бог, черная сотня восторжествует на святой Руси нашей, на благодатном нашем черноземе.
Триродов сказал:
— Деятельность этих несчастных, темных, озлобленных людей может вызвать в городе погром, избиение интеллигенции. Уже хулиганы начали нападать в городе на прилично одетых людей.
Епископа Пелагия не смутили эти слова. Он говорил:
— А что такое погром? Гнев Божий, гроза, очищающая воздух, зараженный тлетворным духом буйственных и лживых учений.
Викарный епископ Евпраксий шумно вздохнул и сказал:
— Несущие свет миру бывают избиваемы и гонимы. Так было, господин Триродов, так будет. Но свет одолеет тьму.
Петр Матов все это время упорно молчал.
Разговор с епископом Пелагием произвел на Триродова угнетающее впечатление. И опять он пожалел о том, что узнал от Острова о намерениях его сообщников. Но затеянное дело надобно было довести до конца.
Когда гости стали расходиться, Триродов попросил у епископа Пелагия позволения переговорить с ним наедине. Пелагий пригласил Триродова в кабинет.
Сначала был не особенно приятный разговор о священнике Закрасине.
Пелагий говорил:
— Вы, Георгий Сергеевич, и батюшку себе под цвет подобрали.
Триродов возражал:
— Отец Закрасин — добрый и усердный пастырь.
— А зачем с мужиками беседует? Разъясняет им, чего и сам не понимает, — о какой-то якобы конституции. Подбивает крестьян против помещиков, против полиции.
Триродов долго убеждал епископа в том, что его сведения основаны на лживых доносах. Пелагий плохо верил, но все-таки кое в чем Триродову удалось его убедить. Наконец Пелагий решил:
— Потерплю еще некоторое время. Но пусть он знает, что чаша долготерпения моего готова переполниться.
Тогда Триродов рассказал Пелагию, что он видел нынче сон, который показался ему достойным внимания. Он видел, как ночью какие-то люди тайком выносят из монастыря чудотворную икону.
Пелагий подумал и сказал:
— Благодарю вас, Георгий Сергеевич. Икона охраняется хорошо, и бояться нам нечего. Бог не попустит совершиться злому делу.
Триродов спросил:
— Разве сны не от Бога? Разве в снах не дается указаний?
Пелагий строго посмотрел на Триродова и сказал:
— Каждому дается указание по вере. Ваш сон, если он внушен свыше, знаменует предостережение о душе вашей, из коей, как из небрегущей о святыни обители, враг рода человеческого готовится похитить святое сокровище ее. Блюдите, да не сможет враг исполнить злое намерение свое, бодрствуйте и молитесь, и с прилежанием прибегайте к святой церкви Христовой, и, с Божиею помощью, посрамлен будет хищник.
Глава восемьдесят шестая
Меж тем, по случаю праздника, в садах и на лугах под монастырем уже начиналось великое пьянство.
Бывший учитель Молин подружился с келейником викария Евпраксия. Пока Евпраксий сидел у Пелагия, его простоватый келейник показывал своему новому другу квартиру Евпраксия. Случилось так, что Евпраксий забыл дома свои золотые часы. Молин сумел-таки отвести глаза келейнику. Украл часы. И поспешил проститься. Говорил:
— Пора уходить. А то как бы твой барин не вернулся. Чужого увидит — тебя облает.
Келейник обиженно поправил:
— Владыка, а не барин. И он у нас не пес — не лает.
На дворе Молин отыскал своих. Сказал:
— Бодрилки выпить, братцы, пойдемте на лужок.
Друзья вышли из монастыря. На лужайке пили водку.
Монахов близко не было. Молин огляделся и из-под полы показал друзьям золотые часы. Послышались возгласы удивления и восторга:
— Ого!
— Вот так штука!
Завистливый восторг друзей радовал Молина. Он хвастался перед друзьями:
— У викарного слямзил! Его келейник со мной заговорился, я ему ловко глаза отвел.
Яков Полтинин грубо упрекал Молина:
— Экий ты, братец, дуботолк! А еще ученый называешься.
Молин смешливо сказал:
— Чего лаешься, балда! У монахов деньги не свои.
Яков Полтинин говорил:
— Да пойми, что сегодня этого не надо было делать. У нас большое дело на руках, а мы на такой ерунде можем влопаться.
Молин грубо хохотал и оправдывался:
— Ничего. Дурачье и бестолочь. Ничего не заметят.
Кража иконы была налажена в тот же вечер.
Под конец дня, когда солнце клонилось к закату, последние гости уехали. А вина осталось еще много. Монахи разошлись по своим кельям. Потом они по три, по четыре человека собирались в той, в другой келье. Была великая попойка. Монахи перепились.
В соборе с вечерни остались вор Поцелуйчиков и пятнадцатилетний мальчишка Ефим Стеблев, сбившийся с толку, но зато научившийся воровать и пить водку сын сельского учителя. Спрятались за большой образ в темном углу собора. Было тесно, неудобно и страшно. Когда послышался стук закрывающейся двери, у воров сердца захолонули. Они знали, что, кроме них, никого нет в этом громадном соборе, но все-таки смутный страх заставлял их жаться в тесном углу и разговаривать шепотом.
Когда совсем стемнело, они вышли и принялись за работу. Поцелуйчиков разбил локтем стекло чудотворной иконы. Осторожно вынули тяжелую икону из киота. Работали тихо, при слабом свете восковой свечи.
Было тихо и темно. Темнела высь безмолвного собора. Точно вздыхал кто-то в тишине, и вздохи эти были глубоки и темны.
Молин стерег снаружи. Он лег на скамейку близ собора и притворился заснувшим.
Подошел пьяный монах-сторож. Молин завел с ним беседу.
Монах пьяным голосом спрашивал:
— Отчего ты не в гостинице?
Молин отвечал:
— На вольном воздухе вольготней.
Монашек благодушно бормотал:
— Вольготней, это ты верно говоришь. Если бы кто-нибудь мне поднес!
Молин вытащил припасенную на всякий случай сороковку. Выпили. Поговорили. Монах, казалось, не собирался уходить. Темная злоба на монаха поднялась в темной душе Молина. Он грубо сказал:
— Смотри-ка, отец святой, в соборе огонек светится. Никак, воры забрались.
И сам думал:
«Увидит, — задушу руками. Сколько живу, чего со мной ни случалось, а человека еще не убил. Вот эту мразь укокошу».
Монах бормотал:
— Зенки налил, пьяница. Какой тебе там огонек! Наше место свято.
Наконец пьяный монашек ушел, бормоча что-то, икая и пошатываясь. Пусто и тихо стало на темном монастырском дворе. Молин постучался в окно собора.
Тем временем Поцелуйчиков и Стеблев взломали ящик выручки, где продавались свечи. Забрали груды монет. Напихали их себе в карманы, за пазуху. Стеблев снял с себя рубашку. Завязали рукава, затянули веревкой ворот. Вышел мешок хоть куда. Насыпали туда денег. Потом разбили стекло в окне, икону, завернутую в полотенце, выбросили на двор и сами вышли.
