Двое (рассказы, эссе, интервью) - Толстая Татьяна Никитична (первая книга txt) 📗
Страшно открывать дверь избы, где год никто не жил. В сенях - ведра с прошлогодней водой. На диване мертвая мышь. И начатый пасьянс "косынка" на столе.
День приезда не регистрируется в книге жизни, и Оля ходила туда-сюда, ожидая наступления гармонии. Когда ложилась спать, ей показалось, что она стала естественней и проще.
Утром Оля взяла ведро и пошла к колодцу в конец деревни. Из соседних ворот вышла корова, выпачканная свежим навозом. Три курицы собрались было проводить подругу, но передумали и повернули назад.
- Посрет, поссыт и лягит,- сказала хозяйка, снисходительно глядя на корову.- Скажите Татьяне, сегодня хлеб привезут.
О прежней деревне Оля знала от домработницы Дуси. Дуся рассказывала охотно, с тайным уважением к тирану.
- Косить не давал. Ну не давал косить, и все тут. Ложки отбирали, доча. Зеркальце отобрали. Перед Троицей мать увидела, что опять из сельсовета к нам идут, два раза чохнула кровью и померла.
В полдень Татьяна с Олей лежали на одеяле в саду. Мимо проехал мужик на велосипеде, тактично не глядя на праздных женщин. Больше в этот день Оля никого не встретила на улице.
Деревня отдыхала: нет больше ни кнута, ни пряника. Тишина.
Перед ужином Татьяна посмотрела в окно.
- Анюта идет. Жива еще. Мужа в прошлом году похоронила.
Во двор вошла маленькая женщина с темным лицом, одетая в детское.
- С приездом. Мне Валька в магазине сказала, что вы приехали.
Татьяна разговор не поддержала. Аня подождала, не будет ли проявлен интерес к ее приходу. Интереса не было.
- Дай, Татьяна, чего прошу. Я тебе отработаю. Грибов принесу.
- Аня, тебе раз дашь, ты каждый день таскаться будешь. Ты меня прошлым летом достала. Я с подругой приехала, хочу пожить спокойно.
- А я бы вам баню протопила, воды принесла.
- Аня, иди домой. И сюда больше не приходи. Из окна было видно, как Аня, гонимая жаждой, бежала через луг в другую деревню.
- К Вайскопфу почесала, к переводчику,- сказала Татьяна.- И зря. Вайскопфы ей не нальют.
Деревня ждет от москвича, чтобы он посадил - выкопал, собрал - насушил и в августе уволок неподъемное в Москву. И долго тянется деревенский день, если ты приехала полежать под яблоней, надеясь, что смятение и тоска остались там, в столице.
- Завтра пойдем к Яковлевым,- объявила Татьяна.- Посмотришь, как люди живут.
До Яковлевых было часа два ходу. Дорога шла через три деревни. Огороды вспаханы, дрова наколоты, но ни одной живой души не видно ни в окнах изб, ни в поле. Только кошки на каждом крыльце, и те в глубоком оцепенении. Прошли мимо церкви, так давно разоренной, что неинтересно было говорить на эту тему.
Яковлевы, муж и жена, рано вышли на пенсию, продали квартиру на Севере и переселились в деревню навсегда. Все построили своими руками.
Посреди уютного двора стояло кресло-качалка. Под навесом - "Москвич" с открытыми дверцами. В окне сарая виднелся профиль белоснежной козы.
- Заходите в дом,- пригласила хозяйка Вера. Клетчатая скатерть на столе, книги от пола до потолка, краски и кисти в высоком стакане: знакомый уют московской семьи.
- Даже не хочу вспоминать городскую жизнь. Зимой ходим только за хлебом, в остальном живем автономно. Овощи, мясо - все свое. Не можем доесть прошлогоднее варенье.
Качалка во дворе была уже занята: молодая загорелая девушка в белом сарафане уютно ела малину из глубокой тарелки. На земле лежали исписанные листы бумаги.
- Леночка, как выкупалась?- спросила Вера, вынося из дома стулья для гостей.- Ленка так быстро пишет, прямо феноменально. Две пьесы уже опубликованы, и в Польше сейчас ставят одноактную. Критика очень хорошая. Лена, прочти что-нибудь. Про Шешая, например.
Леночка, не ломаясь, нашла страницу и стала читать:
"Шешай сидит на русской печи в космическом скафандре. Входит
мальчик.
МАЛЬЧИК: Шешай, мама учит мертвые языки. Скажи ей!
ШЕШАЙ: В Японии мох символизирует старость.
МАЛЬЧИК: Красноперая рыба опять вышла на сушу. Зачем, Шешай?
ШЕШАЙ: Я видел из космоса, как учительницы воровали еду в
детских домах. Я видел мир без грима. Попроси мать принести
земляных груш, я перехожу в другое измерение.
Из сеней появляется девушка с большим треугольником в руках.
Напевая финал Шестой симфонии Малера, она скрывается в подполе.
Шешай слезает с печи и начинает кружиться по избе. Потом подходит
к окну и влезает на подоконник. С криком "Конец цитаты" прыгает
из окна".
Леночка кончила читать. Оля сидела не шелохнувшись, боясь встретиться с ней глазами.
- Очень интересно, Лена.- Татьяна достала пачку сигарет, и все молча ждали, пока она найдет зажигалку и закурит.- У меня только одно замечание: не совсем убедительна девушка с треугольником, мотивация ее появления.
Леночка улыбнулась.
- Татьяна Ивановна, ну что вы... Девушка - это совесть Шешая.
Когда во двор Яковлевых вошла корова, Татьяна с Олей стали прощаться. Перед уходом они получили рюкзак с огурцами и бидон с малиной.
- Между прочим, Мичурина никто не отменял,- напутствовал их Яковлев-отец.- В следующий раз угощу фейхоа.
- Ну, что?- спросила Татьяна, когда дом Яковлевых скрылся за поворотом.
- Новые люди,- ответила Ольга.- Об этом мечтал поэт: утром дойка, вечером беседы у рояля.
Всю обратную дорогу она вспоминала пьесу и от приступов дикого хохота то и дело останавливалась. Татьяна улыбалась, но обсуждать пьесу не захотела.
Дома, на крыльце их ждала Аня. Рядом лежал гостинец: авоська с недозрелыми яблоками. Татьяна молча отперла избу, достала из буфета "Русскую", налила стакан и вынесла на крыльцо. Аня взяла стакан маленькой коричневой рукой и выпила залпом.
- Вылечила ты меня. Завтра приду, полы вам помою.
Татьяна прилегла на диван и провалилась в сон. Оля поняла, что не заснет. Захотелось поговорить с маленькой Аней. Ведь была же у нее и другая жизнь, была и она молода. Оля вышла на крыльцо. Аня лежала на боку, прежнее страдание ушло из ее лица. Вокруг головы рассыпались зеленые яблоки. И будить ее не было никакого смысла.
1995 год
Наталия Никитична Толстая
Вид из окна
Александру Раппопорту
Мне было семнадцать лет, и мы жили на даче. В то лето все играли в бадминтон, с утра до вечера. Играли мои сестры, Сережа с соседней дачи и девочки-близнецы, гостившие у нас. А мама не выходила из дома, готовила на всех. Нет, выходила: картошку чистила на крыльце. Не помню, чтобы кто-нибудь ей помогал. Но как весело и безмятежно жили летом шестидесятого года, помню.
Сосед Сережа поступал в то лето в театральный институт. Все понимали, что с его фамилией в институт не поступить. Он и не поступил. В конце августа я встретила его у озера. Сережа сидел на обрыве и смотрел на другой берег озера, пустынный, нежилой. Там был полигон. Надо было подойти и сказать что-нибудь бодрое, фальшивое: "Привет, Сережа. Не унывай. На следующий год поступишь".
Сережа встал и глухим голосом сказал, что хочет на мне жениться, потому что любит меня. И мы уедем далеко. Я молчала. В голове пронеслось: почему нужно уезжать? И где мы будем жить? В домике путевого обходчика? Нам будет там тесно. А когда пойдут затяжные дожди, просто невыносимо.
- Ты мне ответь завтра,- сказал Сережа.- Приходи сюда в это же время.
Я повернулась и пошла к себе на дачу. В этот же день я уехала в Ленинград.
Я встретила Сережу первого сентября. Он ждал меня возле института. Я улыбнулась, но он не улыбнулся в ответ.
- Ты ничего не хочешь мне сказать?- спросил он.
- У тебя шнурок развязался и спина белая.
Он внимательно посмотрел на меня, и я увидела в его взгляде сожаление. Сережину удаляющуюся фигуру я не сохранила в памяти. Но мне хотелось, чтобы он опять приходил и ждал меня у факультета. А я, хочу - замечу, хочу сделаю вид, что не вижу его.
Только один раз я была в Сережиной квартире, зашла за книгой к его маме. Он уже не жил тут: ушел из дому и снимал комнату в коммуналке. Сережина мама - сигарета, кофе, Томас Манн на кресле-качалке - мне очень нравилась, хотя я не курила, не пила кофе и не любила Томаса Манна. Мое развитие остановилось тогда на чае с сахаром, бубликах с маком и Лескове на сон грядущий. Мама говорила о сыне, как брошенная жена:
