Камешки на ладони - Солоухин Владимир Алексеевич (читаем книги онлайн бесплатно без регистрации TXT) 📗
Не знаю, не знаю. Я человек, по своей профессии связанный с книгами, но я читаю очень медленно. Для меня важно не только то, что узнаю из прочитанного, не только информационная сторона текста, но главным образом то, что я перечувствую, пока читаю.
Что значит 5000 слов развлекательного текста в минуту (25 страниц)? В чем же тут развлечение? А если на этих двадцати пяти страницах есть пять-шесть остроумных, веселых мест, над которыми хочется расссмеяться? Ведь при таком чтении один смех налезет на другой!
Что значит 2000 слов художественной литературы в минуту (десять страниц)? Получишь ли при этом удовольствие от музыки фразы, от ее краски, упругости, изящества.?
Можно, конечно, пищу глотать целиком. Организм ее в конце концов, наверное, усвоит. Но даже кусочек черного хлебца, съеденный с ощущением вкуса, дороже заморского кушанья, проглоченного целиком наподобие пилюли.
Об этом можно было бы не думать: читай себе и читай, было бы что читать. Но там, где говорят, что художественную литературу нужно читать со скоростью две тысячи слов в минуту, там, значит, и требуется от художественной литературы только одно, все та же бесцветная, безвкусная, захлестнувшая человечество информация. Важнее, что сказано, а не – как. «Что» можно проглотить целиком, а «как» – нельзя.
Яркого французского киноактера Жана Габена некоторые критики упрекали в том, будто он во всех ролях играет самого себя.
Но здесь происходит, видимо, то, что можно назвать, может быть, типизацией самого себя, а еще точнее – самотипизацией.
На экране не просто Жан Габен, каков он есть на самом деле, в жизни, но несколько обобщенный (самообобщенный), несколько типизированный, художественно откорректированный Жан Габен.
Разве из всей лирики Лермонтова не вырастает некоего образа человека или, скажем, образа души, внутреннего мира человека? Но разве мы осмелимся сказать, что это и есть сам Лермонтов?
И Пришвин во всей своей лирике – не тот Пришвин, который обращался в быту, в повседневности. Пришвин тоже типизировал сам себя
Самотипизация – один из главнейших творческих актов.
Если бы я не писал свои прозаические книги, то стихов у меня теперь было бы больше. Проза отняла часть времени и энергии. Какие это были бы стихи? Я не знаю и никогда не узнаю. Как не знает женщина, которая избегала беременности, какие у нее народились бы дети.
Пушкин высказывался о Державине несколько раз и всегда высоко его ценил. Только однажды он высказался о своем великом предшественнике более резко, но, как всегда, гениально. Он сказал, что Державин – это дурной перевод с какого-то прекрасного оригинала.
Нельзя ли, перефразируя, сказать, что Державин это прекрасный подстрочник, требующий перевода на современный (Пушкину) литературный язык. Но тогда бы и получился Пушкин!
Когда я нахожусь в запасниках музеев, где хранятся тысячи икон, мне представляется, что красота, которая была распределена ровным слоем по всей Русской земле, теперь соскоблена скребком подобно позолоте и собрана в горстки. На земле же, откуда соскоблено, остались щебень, бурьян, иногда омертвевшие кирпичные здания, в которых хранится керосин либо просто гуляет ветер.
К вопросу о «рассказать» и «сказать». Если бы Суриков написал несколько десятков портретов, типов старой Москвы, а также десятки церквушек и теремов, он рассказал бы нам больше, чем у него рассказано в его знаменитой «Боярыне Морозовой». Но Сурикова сделал иначе – он добился фокуса. В центре – боярыня с ее фанатичным протестом. Теперь каждый персонаж показан в отношении к протесту боярыни. Все связаны с ней крепкой внутренней связью. Тот – сочувствует, та – страдает, этот – смеется.
Нам, конечно, интереснее увидеть московские типы в таком идеальном освещении, нежели просто галерею портретов, как бы велика она ни была.
Не может быть отрицательной традиции. Понятие «традиция» несет в себе лишь положительную окраску. В течение веков от искусства отшелушивается все мелочное и ложное, и вырабатывается традиция, которую нельзя смешивать с влиянием того или иного художника, той или иной школы.
Долго разглядывал я картины двух английских современных художников, выставленных на Волхонке. И вдруг в конце выставки увидел фотографии самих художников: его и ее.
Мне показалось странным, что художники, написавшие этакие картины, выглядят обычно, как и все люди. Было бы более естественно, если бы они сами оказались все изломанные, все из смещенных пропорций, диссонирующих красок и условных линий. Верно, они так и изобразили бы себя, если бы писали автопортреты. Дело спасла фотография.
А может быть, и души их тоже обыкновенные, человеческие, как и их лица, изображенные на фотографиях?
У нас в институте была машинистка Аллочка Князятова, которая, перепечатывая наши стихи, делала счастливые описки. Так, например, в «солдатском» стихотворении Жени Винокурова она вместо «это было весенней привольной порой» написала «привальной порой». Женя подпрыгнул от радости. Во всех сборниках у теперь этот вариант. Я знал много таких примеров, но теперь забыл.
Аллочке приходилось печатать много стихов, и мы подозревали, что она из озорства подправляет наши стихи. Причем всегда удачно.
Это подтверждается тем, что у меня в стихотворении о встрече Ленина с Уэллсом она вместо «И по карте страны заскользила указка» напечатала «по просторам страны…» – что, конечно, лучше и что не могло быть просто опиской.
Говорят, к Шекспиру пришел молодой человек и спросил:
– Я хочу стать таким же, как вы. Что мне нужно делать, чтобы стать Шекспиром?
– Я хотел стать богом, а стал только Шекспиром. Кем же будешь ты, если хочешь стать всего лишь мной?
Искра замысла. Огонь труда. Тепло и свет воздействия на людей. Дым славы. Зола забвенья.
Искусство – как поиски алмазов. Ищут сто человек, а находит один. Но этот один никогда не нашел бы алмаза, если бы рядом не искало сто человек.
Мне сказали, что я должен поехать в Индию. Я стал собираться и между прочим прочитал множество книг об этой стране. Поездку отменили. В разговоре я пожаловался одному старому поэту, что зря вот потратил время на чтение толстых книг, вместо того чтобы закончить начатую работу.
– Ну, вы напоминаете того деятеля, которого хотели послать за границу дипломатом и несколько месяцев обучали хорошим манерам. У него тоже отменилась поездка, И он тоже был недоволен, что потратил время на приобретение хороших манер.
Одно из самых больших заблуждений человеческих состоит в том, что мы отказываем в разуме остальным обитателям нашей планеты, включая растения.
Человеческий материал, из которого строится искусство, тоже может быть разной кондиции: грубое сукно, тонкая шерсть, штапель…
Старик Городецкий пришел в ЦДЛ, где в большом зале шло обсуждение стихов молодых поэтов. Современник Блока, человек, вводивший в литературу Есенина, живой обломок истории, слушал, слушал потом вышел на трибуну и сказал: «Гляжу я на вас, какие вы все грамотные, какие вы все умные, какие вы все образованные, какие вы все культурные и как вам скучно».
Экс-чемпион СССР по боксу Виктор Пушкин однажды учил меня:
– Главное в боксе – уметь расслабляться. Ведь какая-нибудь твоя мышца напряжена, хотя бы и без дела, значит, она работает, берет энергию, как включенная лампочка или электроплитка. Этой энергии может не хватить в конце боя. Ты выдохнешься раньше времени. Главное в боксе – уметь быть расслабленным, и только в момент удара мгновенно собирать всю силу, сосредоточивать ее в пучок и посылать в одну точку.
