Похищение столицы - Дроздов Иван Владимирович (читать книги без TXT) 📗
На нее напало игривое настроение, и она сыпала словами из лексики современной молодежи.
— А что?.. — заговорил молчавший до того Олег. — Если ты хочешь совершить свадебное путешествие — пожалуйста. Я человек свободный, мне разрешения ни у кого спрашивать не надо.
Катя захлопала в ладоши, но затем опомнилась и, стараясь быть сдержанной, проговорила:
— Никогда я не была в Австралии. Ну, так полетим?
Олег поднялся:
— Решено, товарищ генерал. Скажите город, в который мы поедем, и я открою там счета в банках. Нам, как я понимаю, нужны будут деньги.
Генерал назвал город:
— Дарвин. Австралия.
И они пошли в замок.
Генерал звонил нужным людям, Олег закладывал в главных городах Австралии на свое имя и на имя своих друзей основательные суммы денег, а затем все они послали по электронной почте письма родным. Катя просила маму не беспокоиться, сказала:
— Мамочка, мамуля! Три-четыре дня, а может, и целую неделю я тебе писать не буду, но ты не беспокойся. Со мной все в порядке. А к Эдуарду не сегодня-завтра приедет целитель и будет его лечить.
Ночью за ними прибыл автомобиль и они поехали в аэропорт.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Мучительно долго тянутся минуты ожидания. Катя собрала чемодан и сумку, сидит у окна и смотрит на восток — туда, где по утрам из-за наших Курильских островов поднимается солнце. А сюда поближе, за лесами и полями,— Москва, и там в вечной тревоге за свою мятежную дочь живет ее мама. Сейчас она тоже не спит и в который уж раз перечитывает ее письмо, посланное несколько часов назад по электронной почте. Письма принимает Эдуард,— он прочел и о том, что едет к нему целитель, и, конечно же, ждет его с нетерпением и с радостной надеждой на поправку.
Перед взором ее простирается долина с озерами. Горизонт на востоке утонул в кромешной темноте, но облака, плывущие с запада, еще хранят золотистую румяну догорающей зари и отражаются в озерах. В этот полночный час озера кажутся ей окнами земли, они слабо светятся, потому что запылились и их никто не моет.
Вошел генерал и сказал:
— Пойдемте вниз, там потомок польского короля накрыл стол, и мы будем чаевничать.
Олега не звали. Он сидит у компьютера, ведет переговоры с другом Сергеем Малютиным. Сергей сообщает коды и формулы, при помощи которых они смогут держать связь на любом расстоянии,— и так, чтобы никто не смог расшифровать, кто и с кем говорит. Сергей порадовал друга новой, уточненной и дополненной схемой защиты компьютерных атак на банки. Лаборатория, которую на заводе создали для Олега, уже выполнила несколько его важных заданий, и теперь Сергей передавал другу нужные данные. В конце Малютин приписал: «Порадовал нас твой будущий ученик Ваня Козленков. Он нашел способ мгновенно, дважды в ходе атаки, перестраивать программу и тем окончательно запутывать защитные системы. Ваня будет на заочном учиться в институте и работать в твоей лаборатории. Живи спокойно, наш дорогой Олег, побольше отдыхай, а в случае опасности дай нам знать».
Г енерал время от времени звонил по сотовому телефону, говорил с человеком, который оформлял для них документы на выезд. Потом Катя снова поднялась к себе в надежде поспать перед дорогой. Но спать ей не хотелось, и она то подходила к окну, а то, как старик, одолеваемый недугом, принималась ходить по комнате.
О чем только не передумаешь в минуты, когда так круто и бесповоротно меняется жизнь. Больше всего ее волновало близкое замужество; оно вот-вот должно совершиться. Она не знала мужчин, но, как всякая девушка, мечтала о замужестве, страстно желала иметь детей. Когда кто-нибудь заговаривал об абортах, она думала: я-то абортов делать не буду, нарожаю столько детей, сколько их даст моя природа.
И тут она невольно задумывалась о судьбе государства. Дети- то растут не в безвоздушном пространстве, а на родной земле, в родном краю. Еще совсем недавно слова «государство», «Родина» казались ей пустой риторикой из арсенала политиков, но чем больше она узнавала о кознях врагов, тем чаще и сама задумывалась о судьбе народа.
Потрясла ее беседа с подполковником Тихим, который однажды неожиданно у нее спросил:
— Как ты думаешь, зачем в Москве строится так много жилых домов?
— Для москвичей,— ответила она бойко.— Многие из них живут еще в коммунальных квартирах.
— Да, это верно: для москвичей,— в раздумье согласился Тихий.— Но только москвичам-то выдается лишь двадцать процентов из построенных квартир, остальные Лужков продает кавказцам, китайцам, азиатам. Пройдет пять-шесть лет, и русских в Москве останется меньшинство. Москва превратится в Вавилон, где люди перестанут понимать друг друга.
Катю ошеломила эта ясная и простая истина. С простодушием школьницы она спросила:
— А зачем же Лужков это делает?
— Г оворят, он не Лужков, а Кац. Впрочем, этого я доподлинно не знаю.
Катя вопросов больше не задавала. Страшная драма города, такого родного и любимого, разворачивалась у нее на глазах, и ей обидно, и даже совестно сознавать, что своим умом этой драмы не замечала. Она подумала: «Я видела все это, но о смысле этой страшной диверсии не задумывалась». И ей открылась вся пагубность правящего режима, у которого она состояла на службе и о котором как раз в эти дни краснодарский губернатор Кондратенко открыто говорил народу.
После таких озарений она с какой-то физической ощутимостью осознавала свою ответственность за все, что происходило у нее на глазах. И во все всматривалась, обо всем думала, думала. И все чаще являлась ей мысль о том, что она русская. Она смотрела на людей и уж, как прежде, не видела одну сплошную массу, а различала: этот — кавказец, этот — узбек, а этот из приезжих азиатов: китаец, кореец, вьетнамец. Менялось ее мировоззрение: из интернационалистки она превращалась в националистку, то есть приобретала образ мышления, который и отличал всех нерусских: они любили только своих и помогали только своим. Особенно таким свойством отличались евреи. И если раньше она ставила им в вину такой национальный эгоизм, то теперь начинала понимать, что если они и сохранили свою национальность, пронесли через тысячелетия свою веру, то в этом им помогала одна-единственная сила: национальный эгоизм.
И в ее сознании невольно возникал вопрос: ну, а мы, русские?.. Мы-то и совсем не имеем этого эгоизма. И даже наоборот: готовы на руках нянчить любого инородца, кормить его с ложечки, оставлять в больнице своего новорожденного, а бросаться на помощь ребенку чужому. Что же мы за люди? Уж не эту ли нашу черту имел в виду поэт, сказав: «Умом Россию не понять...»
И странное дело! Казалось бы после таких размышлений ей бы невзлюбить русских людей, а она слышала, как в сердце ее к каждому русскому появлялось теплое чувство. Она всех сородичей считала родными и жалела их, и как-то горячо и нежно любила.
По-иному воспринимала слово «народ». Он, этот народ, был разный: и напивался пьяным, и превращался в бомжей, и унижался на рынках, помогая кавказцам таскать ящики с фруктами,— всяким она видела русского человека, но вот что было интересно для нее самой и она не могла бы себе объяснить: не было презрения к русским людям, даже мимолетного слова осуждения никогда не срывалось с ее губ. Она любила русского человека таким, каков он есть, любила за то, что человек был русским; что не ему, так его дальним и ближним родственникам мир обязан тем, что была одержана победа в Великой Отечественной войне; что наши солдаты спасали Европу во многих других войнах; что русскими были Гагарин и Жуков, Пушкин и Толстой, Александр Невский, Суворов, Петр Первый. В груди ее воспламенялось стремление содеять что-нибудь и самой такое, чем могли бы гордиться люди.
Поначалу она скрывала свои националистические чувства даже от мамы, но однажды тот же Тихий показал ей брошюру, и в ней говорилось, что национализм — официальная философия Америки и всех других стран мира, всех без исключения! Но только об этом молчит наше телевидение, молчит потому, что там работают одни евреи и для них всякий национализм, кроме своего собственного, губителен. Ведь тогда им скажут: вы, евреи, поезжайте в свою страну, в Израиль, а мы, русские,— хозяева на своей земле и всюду на важных постах расставим своих людей. Но, чтобы этого не случилось, они на всех углах орут о националистах, антисемитах и даже фашистами называют тех, кто в годы войны их же спас от немецких фашистов.
