Три версты с гаком - Козлов Вильям Федорович (читаемые книги читать TXT) 📗

Через поселок проходит железнодорожная ветка на Великие Луки. Дежурный иногда по собственной ини­циативе дает отправление тремя звонкими ударами в ста­рый позеленевший колокол. И этот удивительно чистый и давно забытый гул празднично разносится по всему по­селку.

На пригорке, в ста метрах от вокзала, возвышается круглая кирпичная водонапорная башня, которая так по­нравилась Артему. Это самое высокое сооружение в по­селке. На круглом куполе — куриная лапа громоотвода. Башня и теперь еще снабжает водой не только станцию и паровозы, но и все село. Старенькая водокачка исправ­но гонит по трубе воду с речки Березайки, что в двух ки­лометрах от села. Кроме водоснабжения, башня выпол­няет еще одну немаловажную роль: надежно охраняет по­селок от испепеляющих молний. Какой бы силы ни разра­зилась гроза над Смеховом, громоотвод собирает в свою куриную лапу мощные разряды. С тех пор как поставили башню, в поселке не сгорела от молнии ни одна изба.

Под ржавым куполом башни свили гнезда стрижи. По­гожими летними, днями они чертят над поселком замысло­ватые круги, иногда забираясь так высоко, что и увидеть-то их трудно.

Тяжким оскорблением считают жители, если их родное Смехово называют деревней. Селом еще туда-сюда, а де­ревней — это кровная обида. Дело в том, что Смехово — рабочий поселок. Ближайший колхоз в пяти километрах, но из смеховцев там никто не работает. Все трудоспособ­ное население каждое утро усаживается на велосипеды и мотоциклы — эта в зависимости от достатка — и отправ­ляется на производство. Село Смехово стоит как раз по­середине между двумя солидными предприятиями — спиртзаводом «Красный май» и стеклозаводом «Красный холм».

Мужская половина, в основном на мотоциклах самых различных марок, двигается в сторону стеклозавода, а женская — на велосипедах — в сторону спиртзавода. Из этого совсем не следует, что мужчины считают для себя зазорным работать на спиртзаводе. Совсем наоборот, они бы всей душой, но... администрация спиртзавода предпочитает больше иметь дело с женщинами. Конечно, мужчины тоже работают, но их меньшинство. Заметив, что некоторые рабочие ликеро-водочного цеха, как гово­рится, «не просыхают», их переводят в цех безалкоголь­ных напитков. Если и там замечено нарушение трудовой дисциплины, рабочего увольняют. Погоревав, бедолага, не сумевший побороть свою порочную наклонность, пря­мым ходом направляется на «Красный холм». А здесь о крупной неудаче, постигшей его на спиртзаводе, разве что напоминает бутылочная тара, которую в большом количестве производит стеклозавод для своего огнеопасного соседа.

На место уволенного рабочего администрация спиртзавода охотно принимает его жену. Не может ведь пусто­вать рабочее место. Так что текучесть кадров в селе Смехове — явление обычное. Почти каждый старожил на­чинал свой трудовой стаж на спиртзаводе, а на пенсию, его торжественно провожали со стеклозавода. В отличие от конфетной фабрики, где, поработав с месяц, больше и смотреть не захочешь на шоколад, на спиртзаводе этот закон не действовал: кто любил хлебнуть лишку, тот был верен себе до конца. И многоопытная администрация старалась не принимать сызнова на работу уволенных в свое время за пьянство, даже если они клялись и бо­жились, что вот уже несколько лет ни капли в рот не берут.

В любом доме в Смехове можно увидеть на столе рос­кошный графин с радужным переливающимся петухом на дне. И даже не один графин, а иногда несколько, мал мала меньше. Такие графины с красавцами петухами мас­тера исстари выдували на стеклозаводе. В будние дни в графинах держали кипяченую воду, и радужные петухи, опустив головы, скучали в этой пресноте. Зато в празд­ники, когда графины наполнялись «Столичной» или «Московской», петухи оживали: поднимали головы с баг­ровыми гребнями, распускали цветистые перья и гордо, сверкали красными глазами...

4

Последняя воля Андрея Ивановича была такова: дом с усадьбой и все движимое и недвижимое имущество (очевидно, имелись в виду дубовая кровать, комод, изъ­еденный древоточцем, буфет и допотопный велосипед со спущенными шинами) передать в наследство единственно­му внуку Артему Ивановичу Тимашеву, а также двести рублей денег в сберкассе. В завещании было помечено, что эти деньги предназначались на ремонт дома, но внук может распорядиться ими как ему заблагорассудится.

Хотя дом и старый, все хозяйство в полном порядке. Андрей Иванович был хороший хозяин. Все прибрано, на своих местах: инструмент в ящике, грабли, лопаты, са­довые принадлежности в сарае, дрова сложены в акку­ратную поленницу, яблони в саду побелены, даже в подполе, в яме, лежал проросший семенной картофель. Поса­дить его этой весной Андрей Иванович не успел.

Дом Абрамова стоял в центре поселка. Наискосок, че­рез дорогу, танцплощадка и клуб, немного подальше — станция. Чуть в стороне автобусная остановка, за ней железнодорожный магазин, который здесь называли «же­лезка». По одну сторону редкого забора — детский сад, по другую — такой же старый приземистый дом с огром­ной березой под окнами. В доме, разделенном на две по­ловины, жил машинист стеклозаводской электростанции Николай Данилович Кошкин с женой и двумя детьми, в другой половине — тугая на ухо бабка Фрося, мать ма­шиниста.

Встречаясь с Артемом, Николай Данилович степенно здоровался за руку, спрашивал, как здоровье, нравится ли на родине, поминал добрым словом деда Андрея. Этим летом договорились на пару забор новый ставить, да вот бог иначе распорядился.

Смотрел Кошкин на Артема испытующе, как бы взве­шивая про себя: будет ли этот бородач таким же хорошим соседом, как Андрей Иванович? О заборе он несколько раз заводил разговор, но Артем разговора не поддержи­вал. О каком заборе может идти речь, когда он еще не знает, что с домом делать?

Пришла как-то и глухая бабка Фрося. Долго шебар­шила щеколдой у калитки, потом, прихрамывая и посту­кивая палкой, поднялась на крыльцо. Лицо у нее постное, сморщенное, на подбородке курчавятся длинные сивые волосины, а глаза живые, умные.

— Вылитый дедушка Абрамов! — затараторила она с порога. — Вся ваша порода такие здоровые, белолицые... И матушку твою, покойницу, как же... Красавица была. А вот увел ее на чужбину батька твой, а там, говорят, под поезд попала сердешная... Пусть ей на том свете хоро­шо будет. — Старуха истово перекрестилась. — И деда твоего бог прибрал на восьмом десятке. Прямо на глазах растаял. А уж до чего здоров да крепок был! Жить бы ему до ста лет, а вот мне, старухе, бог смерти не дает...

Бабка долго шуршала в карманах своей длинной юбки и наконец извлекла два рубля бумажками и полтинник мелочью. Когда считала, деньги приближала к самым гла­зам и шевелила губами.

— В долг, сынок, брала у Андрей Иваныча... Пенсия-то маленькая, разве проживешь? А сын, Коленька, какую пятерку-две сунет, и на том спасибо: у его своя семья. Я, почитай, каждое воскресенье на кладбище ездию, на автобусе. Дочь проведываю и Андрей Иванычу кланяюсь, как же? Гривенник туда — гривенник обратно. Раньше-то пешью ходила, а теперича не могу. Ноженька одна совсем плохая стала... Возьми деньги-то, сынок.

Артем даже руками замахал: не надо никаких денег! Старуха спорить не стала. Спрятала деньги в глубокий карман и еще долго рассказывала о своем житье-бытье, о том, как в прошлом году похоронила дочку, которая скончалась от сахарной болезни... Бабка Фрося не выдер­жала и всплакнула, а потом, утерев уголки глаз кончиком платка, вдруг, понизив голос, сказала:

— Вот ведь оказия какая! Коленька-то мой, сын, на лектростанции работает, так в стенку какую-то штуку вставил, а она вует, проклятая, и днем и ночью... Пойдем, послушаешь. Христом богом молю, послушай, Артемушка, чевой-то это там вует и вует?

Делать было нечего, и Артем пошел за старухой, ко­торая бодро засеменила впереди. В небольшой комнате, в переднем углу, тускло серебрились большая с окладом и несколько маленьких икон. У окна — громоздкий стол, покрытый зеленой клеенкой.

— Вот тут, Артемушка, — ткнула бабка костлявым пальцем в стену, которая перегородила дом пополам. За этой стеной и жил ее сын Николай Данилович.