Мертвая голова (сборник) - Дюма Александр (читать лучшие читаемые книги TXT) 📗
И точно, вскоре присутствия девушки было уже недостаточно, чтобы прогнать призрака, преследовавшего юношу даже в те моменты, когда тот был рядом с Антонией. Часто при ней Гофман впадал в глубокую задумчивость. Куда он мысленно переносился в эти минуты? К Захарии Вернеру, чей голос слышался ему постоянно. Тогда взгляд Гофмана, прежде живой и заинтересованный, устремлялся в одну точку. На что смотрели эти глаза, или, лучше сказать, что они хотели видеть перед собой? Дорогу в Париж, а на одном из ее поворотов – Захарию, идущего вперед и призывающего друга следовать за ним.
Мало-помалу призрак, поначалу являвшийся юноше в редкие минуты одиночества, становился все неотступнее и наконец овладел им совершенно. Гофман любил Антонию с каждым днем все сильнее. Он чувствовал, что она необходима ему – для того, чтобы жить и быть счастливым в будущем, но он также понимал, что, прежде чем предаться этому счастью и упрочить его, ему нужно осуществить задуманное и отправиться в путешествие. В противном случае желание, терзавшее его сердце, источит его, как червь.
Однажды, сидя возле Антонии, в то время как маэстро Готлиб работал в своем кабинете, Гофман погрузился в свои привычные мечтания. Антония долго смотрела на него, после чего заключила его руки в свои и проговорила:
– Вам надо съездить туда, мой друг.
Гофман посмотрел на нее с удивлением.
– Туда, – повторил он, – но куда же?
– Во Францию, в Париж.
– А кто открыл вам, Антония, эту тайну моего сердца? Я и себе не смел признаться в ней.
– Я могла бы присвоить себе могущество феи, Теодор, и сказать вам: «Я прочла это в ваших мыслях, в ваших глазах, в вашем сердце», но я не буду лгать. Нет, я просто помню, только и всего.
– И что же вы помните, моя обожаемая Антония?
– Я помню, что накануне того дня, когда вы пришли к моему отцу, Захария Вернер был у нас и рассказал нам о задуманном вами путешествии, о вашем пламенном желании видеть Париж, которое вы лелеяли целый год и которое вот-вот должно исполниться. Потом вы говорили со мной о том, что помешало вам ехать. Вы вспоминали, как, увидев меня впервые, вы ощутили это неукротимое чувство, которому покорилась и я, слушая вас, и теперь вам остается сказать мне, что вы меня все так же любите…
Гофман вздрогнул.
– Не трудитесь уверять меня, я это знаю, – продолжала Антония, – но есть чувство, пересиливающее вашу любовь ко мне, – это желание поехать во Францию и присоединиться к Захарии. Одним словом, увидеть Париж.
– Антония, – воскликнул Гофман, – то, что вы сказали, совершенно справедливо, за исключением одного предположения. Вы ошибаетесь, если думаете, что на свете есть что-нибудь превыше моей любви к вам. Нет, клянусь вам, Антония, это желание, весьма странное, которого я сам не могу понять, я спрятал бы в глубине души, если бы вы сами не открыли его. Вы правы, Антония. Да, неведомый голос, более сильный, нежели моя воля, зовет меня в Париж, однако, повторяю вам, я был бы рад заглушить его, но это голос судьбы.
– Пусть будет так; примем нашу судьбу, мой друг. Вы поедете завтра. Сколько вам нужно времени на это путешествие?
– Месяц, Антония, я вернусь через месяц.
– Месяца вам будет недостаточно, Теодор, за месяц вы ничего не успеете увидеть. Я даю вам два, три месяца – одним словом, столько времени, сколько вам будет нужно, только я потребую от вас выполнить одну, или, лучше сказать, две вещи…
– Какие, милая Антония, какие? Скажите скорее!
– Завтра воскресенье, и будет служба. Наблюдайте за мной из вашего окна, как тогда, в день отъезда Захарии Вернера. Как только, мой друг, вы увидите, что я, глубоко опечаленная, вхожу в церковь, проследуйте за мной и встаньте рядом, как обычно. В ту минуту, когда священник возвысит тело и кровь Господню, вы дадите мне две клятвы: первая – быть мне верным, вторая – не играть больше.
– О! Все, что вы пожелаете! Милая Антония, я клянусь вам…
– Тише, Теодор, тише, вы поклянетесь завтра.
– Антония, Антония, вы – ангел.
– Теперь, когда мы расстаемся, Теодор, не хотите ли вы поговорить с моим отцом?
– Да, вы правы. Но, признаюсь вам, Антония, я боюсь, я не могу решиться. Боже мой! Я так ничтожен, чтобы сметь надеяться…
– Вы тот человек, которого я люблю, Теодор. Идите к отцу, идите.
И, сделав Гофману знак рукой, Антония отворила дверь в маленькую комнату, служившую ей молельней. Теодор смотрел на девушку, не отрываясь, и когда дверь затворилась, он послал ей из-за стены бесчисленные поцелуи, в которые вложил все треволнения своего сердца.
Потом молодой человек вошел в кабинет маэстро Готлиба. Тот уже настолько привык узнавать о появлении Гофмана по его шагам, что даже не поднял на него глаз и продолжал переписывать ноты на пюпитре. Спустя минуту маэстро, так и не услышав ничего, обернулся.
– Ах! Это ты, милый друг, – сказал он, запрокидывая назад голову, чтобы взглянуть на Гофмана через очки. – Что ты хотел?
Гофман открыл было рот, но так и не смог вымолвить ни слова.
– Ты что, язык проглотил? – спросил старик. – Черт возьми! Вот это было бы досадно! Ты же такой охотник поговорить – как примешься болтать, так тебя не остановишь. Не мог же ты и впрямь лишиться дара речи. Разве только в наказание за то, что употребил его во зло.
– Нет, маэстро Готлиб, нет, я пока еще могу говорить, слава богу. Только то, что мне нужно вам сказать…
– Ну?
– Крайне трудно произнести.
– Да неужели так трудно сказать: «Маэстро Готлиб, я люблю вашу дочь?»
– Вам об этом известно?
– Да что же в этом удивительного! Надо быть сумасшедшим или дураком, чтобы этого не заметить.
– Вы все знали и позволяли мне любить ее?
– Что ж в этом дурного, если она тоже тебя любит?
– Но, маэстро Готлиб, у меня нет состояния…
– Ха! У птиц небесных – есть ли у них состояние? Они поют, выбирают друг друга, вьют гнездышко, и Бог их питает. Мы, артисты, те же птицы: мы поем, и Бог помогает нам в жизни. Когда пения будет мало, ты станешь художником; когда недостаточно будет живописи, станешь музыкантом. Я был не богаче тебя, когда женился на моей бедной Терезе, однако у нас всегда были и пища, и кров. Мне всегда были нужны деньги, но я никогда не испытывал в них недостатка. Богат ли ты любовью? Вот все, о чем я тебя спрашиваю. Заслуживаешь ли ты сокровища, которого добиваешься? Вот все, что я хочу знать. Любишь ли ты Антонию больше жизни? Если это так, тогда я спокоен: Антония ни в чем не будет нуждаться. Если ты ее не любишь, то это другое дело… Имей ты хоть сто тысяч годового дохода, она будет несчастной.
Философия маэстро до глубины души поразила Гофмана. Он склонил голову перед маэстро и припал к его руке, а тот привлек его к себе и прижал к груди.
– Ну, – сказал старик, – это дело решенное. Отправляйся теперь в свое путешествие, если тебе так хочется слышать эту убийственную музыку господина Меюля и господина Далейрака. Это недуг молодости, который скоро излечится. Я за тебя спокоен. Съезди, мой друг, и возвращайся. Здесь ты найдешь Моцарта, Бетховена, Чимарозу, Перголезе, Паизиелло, Порпору и, помимо этого, маэстро Готлиба и его дочь, то есть отца и жену. Поезжай, сын мой, поезжай.
И маэстро Готлиб поцеловал Гофмана, который уже спешил проститься, так как близилась ночь, а ему еще предстояло собираться в дорогу.
На другое утро Теодор, как и было условлено, занял место у своего окна. По мере того как приближался час отъезда, разлука с Антонией казалась ему все более немыслимой. Эти семь месяцев счастья, пролетевшие как один день, представлялись ему то широким горизонтом, который он охватывал одним взглядом, то чередой ясных и радостных дней, увенчанных цветами. Сладостное пение Антонии, наполнявшее все вокруг нежными звуками, сочетало в себе такое могущество и прелесть, что он вынужден был вступить в борьбу с этой волшебной силой, которая притягивала его к себе, как привлекала сердца самые твердые, души самые холодные.
В десять часов Антония показалась на углу улицы, где в тот же час, семь месяцев тому назад, Гофман увидел ее впервые. Добрая Лизбет, как обычно, сопровождала ее. Обе они уже поднимались по лестнице, ведущей в церковь. Достигнув последней ступени, Антония обернулась и, увидев Гофмана, махнула ему рукой и скрылась за дверью. Гофман бросился из дома за ней. Антония уже стояла на коленях и молилась.
