Мертвая голова (сборник) - Дюма Александр (читать лучшие читаемые книги TXT) 📗
Осмонд не мог скрыть невольного волнения – он вовсе не ожидал такого предложения от генерала и прошептал несколько несвязных слов.
– Мы по крайней мере проведем последний вечер вместе.
– Благодарю… генерал… но…
– Я не принимаю извинений… Не правда ли, Елена, он должен ехать с нами?
Что ответит Елена? Вот чего ждал Осмонд. О, если она попросит его поехать в театр, он поедет с радостью, с восторгом! Он уезжает завтра, зачем же ей лишать его этого последнего счастья?
– Может быть, – тихо произнесла Елена, – у графа де Сериньи сегодня вечером дела, которые ему необходимо закончить до отъезда…
«Она не хочет, чтобы я ехал, – подумал Осмонд. – Однако же провести этот последний вечер не с ней, не видя ее!.. Какая страшная казнь!»
У него не было ни сил, ни мужества принести такую жертву.
– Генерал, – ответил Осмонд, – сегодня утром мне пришла одна мысль. – И он заговорил о военной стратегии.
Пришло время ехать в Оперу, и все трое отправились в путь.
В тот день, как и сегодня, давали «Гугенотов». И тогда, как и сегодня, театр был полон, но, к счастью, Сериньи приобрел место в галерее, в нескольких шагах от ложи Елены, что ясно доказывает справедливость известной пословицы: сама судьба покровительствует влюбленным.
Сериньи сел на свое место. Он был счастлив этой последней радостью – находиться рядом с возлюбленной. Разве он не принес огромную жертву, отказавшись от права сидеть в ложе генерала? Но во взгляде Елены было столько благодарности, что бедный Осмонд почувствовал слезы и на глазах, и в своем сердце. Завтра все кончится, ему остается только этот вечер. Ты можешь догадываться, что он слушал «Гугенотов» так же мало или так же плохо, как ты слушаешь сегодня; он смотрел на печальное бледное лицо Елены, как ты смотришь на нее нынешним вечером. Более чем когда-либо его поразил и огорчил отпечаток грусти, отражавшейся на этом юном лице; она походила на цветок, полуоторванный от стебля. Бедный Осмонд страдал и за себя, и за нее.
«Другие, – думал он, – жестокие и неумолимые, станут разгребать пепел твоей грусти и этой любви, которая погаснет в мое отсутствие; другие поднимут покрывало целомудрия и невинности, уединения и материнской любви, за которым ты прячешься, дрожа всем телом, – и тогда, Елена, ты будешь в их власти, тогда ты будешь страдать, как страдала вчера; ты заплачешь, но они не услышат слез твоих; они не уважат твоей грусти, как я, они станут на колени, и ты, бедное создание, слабое и доброе, ты падешь – и потом смерть!»
Такие мысли волновали сердце Осмонда в продолжение третьего акта. Опустили занавес. Он весь предался своему волнению, забыл и об опере, и о толпе, которая шумела вокруг него. Он погрузился в глубокие и печальные чувства, составлявшие теперь всю его жизнь, как вдруг возле него завязался разговор.
– Не знаешь ли, кто эта дама, здесь, во второй ложе с левой стороны?
– Графиня де Сен-Жеран.
При имени Елены Осмонд невольно вздрогнул и прислушался.
– Я видел с ней седого старика… это, верно, ее отец… – продолжал один из говоривших.
– Нет, это ее муж…
– Как!.. Муж этой женщины, которой нет и двадцати лет!..
– Если генерал стар, то его адъютанты молоды…
Осмонд почувствовал, что холод пробежал по его телу; он судорожно привстал, словно змея укусила его в ногу.
Он взглянул в лицо господина, произнесшего эти слова, но тот ничего не заметил и продолжал рассуждать.
– Ага! Так у меня еще нет седых волос!.. Я хотел бы быть адъютантом генерала. Я всегда говорил, что военное ремесло имеет хорошие стороны.
Ты понимаешь, друг мой, как страдал бедный Осмонд: он сидел возле этих болтунов и слышал их подлые гнусные речи, которые порочили самую чистую, самую невинную женщину… оскорбляли ту, что была достойна уважения всего света, – бедную Елену, которая терпела мученичество с такой покорностью, с таким мужеством… О, ты понимаешь, какое чувство прибавилось ко всем другим его горестям. Его лицо то становилось багровым, то бледнело, руки его дрожали.
Один из говорунов продолжал:
– Она слишком молода для старого служаки. Тут есть некто Сериньи… Он уже с год как любовник графини де Сен-Жеран.
Осмонд дрожал, пот градом лил с его лица, но он не смел пошевелиться: он боялся самого себя и того, что может случиться.
Невольно взгляд его обратился на Елену. Боже! Она все слышала!
Да, она все слышала, друг мой. Гнусные слова, бесчестившие ее, достигли ее ушей; то была последняя пытка для ее сердца, и без того уже измученного.
У Осмонда не оставалось сомнений: лицо Елены сказало ему все. Вместо бледности на ее лице выступила кровавая краска, в ее неподвижных, мутных глазах блестели слезы.
Осмонд почувствовал, что им овладевает безумие. Нельзя передать того, что он испытывал. Он выпрямился и, не зная сам, что говорит, что делает, оскорбил мужчину, опорочившего имя Елены. Кто из нас не сделал бы того же? Ссора была страшная, и все трое вышли из залы.
Что говорили эти три человека, Елена не слышала и не знала: все трое говорили разом, а она думала только о гнусной клевете, которая опозорила ее.
Я прохаживался в коридоре, когда ко мне подошел Сериньи. Он был бледен и чрезвычайно взволнован.
– Милостивый государь, – обратился он ко мне, – я желал бы переговорить с вами.
Он отвел меня в сторону и рассказал о случившемся.
– Я здесь один, – сказал он, – и завтра утром отправляюсь в Африку. Я хочу завершить это дело сейчас. Отсрочка невозможна и поведет к новым объяснениям, и имя графини, без того уже гнусно оклеветанное, опять будет произнесено. Не нужно, чтобы посторонние знали тайну ссоры, которая скоро умрет с одним из нас. Вам я все рассказал, потому что имел удовольствие видеть вас в доме графини. Вы ее знаете, стало быть, любите ее и уважаете.
Говоря, он сжимал мне руку; я чувствовал, что он дрожит всем телом. Осмонд продолжал:
– Неужели я ошибался, надеясь, что вам угодно будет стать моим секундантом? Считаю бесполезным говорить вам и клясться священным именем матери моей, что слова этого человека – гнусная ложь.
– Я верю вам, граф, – ответил я, – и готов быть вашим секундантом.
– Ах! Благодарю!.. Благодарю! – произнес он с трогательной признательностью. – И если когда-нибудь вам понадобятся любовь и преданность брата, так вспомните обо мне.
Мы вышли из Оперы и тотчас встретили клеветников – они прохаживались и ждали нас на улице Лепелетье. Мы взяли две шпаги у оружейника в Оперном пассаже и скоро нашли место для дуэли. Оба противника были равно раздражены и равно желали, чтобы поединок закончился смертью одного из них.
Мы остановились на улице, которая показалась нам довольно пустынной. Бледный неясный свет фонаря освещал дуэлянтов. Они обнажили шпаги. Это зрелище показалось мне страшнее всего, что я видел в жизни: два человека, непримиримые враги, оба бледные и раздраженные, стояли лицом к лицу. Их холодное молчание прерывалось только пронзительным треском сталкивавшихся клинков и неровным, прерывистым дыханием, вырывавшимся из груди противников. Кровь застыла в моих жилах. Я не мог следить взглядом за ходом этой ужасной дуэли: противники то появлялись в луче света, то исчезали во мраке. Наконец – как это случилось, не знаю – Осмонд пошатнулся; я бросился к нему и принял его в объятия… Он был ранен в грудь.
– Я ранен смертельно! – сказал он мне.
– Нет, нет, ничего… – ответил я, стараясь внушить ему спокойствие и убеждение, которых на самом деле во мне не было, – и меня однажды ранили в грудь, но вы видите, я жив.
Это была неправда, но я хотел отдалить от него мысль о смерти.
– Нет, – продолжал он, – все кончено, я чувствую это… Мне осталось жить лишь несколько минут.
Противник и его секундант хотели подойти к нам, но Осмонд попросил:
– Уведите их, я хочу переговорить с вами, а времени у меня остается мало.
