Валя - Панова Вера Федоровна (читать книги онлайн бесплатно регистрация .TXT) 📗
Сквозь мешок, набитый одежей (кажется или нет? Нет, не кажется), сквозь мешок (ну вот, опять) — слабые далекие толчки. Как будто землетрясение где-то. А, ну да. Это бомбежка, какое там землетрясение. Бомбовозы прилетают и бросают бомбы. Далеко: звука никакого; беззвучно вздрагивает земля. Далеко…
Притихла очередь.
Погромыхивая железом, на толстых шинах прокатил черный грузовик.
Идет какой-то военный.
Военный, которому разрешается ночью ходить по городу, переходит сюда с той стороны, где гостиница.
Черноглазая бабушка подняла голову. Ей, наверно, подумалось, не сын ли идет. А это военный.
Он идет вдоль очереди, высматривая. Сделает шаг и остановится, смотрит.
Чего ему надо?
Как вдруг поднимается над грудами багажа темная фигурка.
Поднялась, протянула руки… Ни слова не сказано. Как она очутилась возле военного? Валя моргнула, — уже фигурка возле военного. Еще раз моргнула Валя, — уже они уходят. Ладно идут они в ногу.
Сапоги военного стучат, а фигурка с ним рядом шагает словно по воздуху. И где-то в глубине ночи негромко засмеялась она.
В военную, без щелочки света ночь засмеялась она под высокими звездами так беззаботно, будто шла на одну только радость. Будто не летели бомбовозы и не целились пушки, чтобы убить ее радость.
Кончилась ночь. Валя встала и огляделась.
Было раннее утро, как тогда, когда они вышли из дому. Опять нежно светило солнце, и прохладна была тень от домов.
Прошла машина и полила мостовую широкими свежими струями.
Воробьи чирикают и прыгают по мостовой, не боясь водяных струй. Маленькие быстрые коричневые воробьи вспархивают на тротуар, клюют крошки возле мешков и людских ног.
Матери расчесывают волосы дочкам. Женщина кормит ребенка грудью, прикрывшись косынкой.
И Люська проснулась. Она просыпается так: сначала начинают вздрагивать ресницы; потом приоткрываются глаза, они медленные, томные, они еще видят сон; наконец совсем открываются, яркие, чистые-чистые.
Люська проснулась, и видно, что она все забыла: где она и что с ней. Сидит и смотрит то налево, то направо, то вверх на небо.
Их новые платьица, которые мать шила и гладила с таким старанием, стали мятыми и грязными, все оборки и бантики, как тряпочки. Какая досада! Еще вчера они были такие приличные!
О, новость, вот это новость, это событие! Знаете, кто ночью ушел с военным? Та большая девочка, что все ссорилась со своей матерью. Теперь понятно, почему она выходила из себя и ломала руки: ее увозили, а она хотела остаться там, где ее любимый. И оттого говорила дерзости.
— Как же она все-таки согласилась эвакуироваться?
— Она, может быть, его потеряла. Не знала, где он.
— Его, может быть, не было в Ленинграде.
— А мать ее заставила ехать.
Это девочки рассуждают, сверстницы Вали и Светланы. Собравшись стайкой, рассуждают, обсуждают, сочиняют.
— Они уехали, а он пришел к ним на квартиру.
— А ему сказали, что они уехали.
— И он пошел на вокзал. Вдруг, думает, она еще тут!
— Пришел, а она тут!
— И похитил!
— Какое же похищение, когда она сама к нему выбежала.
— Конечно похищение, потому что потихоньку.
— А мать спала. С вечера, говорит, не могла заснуть, а тут как раз заснула.
— И брат спал?
— А кто его знает.
— Не спал он. Я видела.
— Говорит — спал.
— Вон та тетенька видела, как они уходили. Она ребеночка кормила. Видела и ничего не сказала.
— Кто ж бы сказал. Ты бы сказала?
— Ни за что!
— Никто бы не сказал, — говорит Светлана. — Это надо не знаю кем быть, чтобы сказать.
Мать беглянки плачет. Женщины ее утешают:
— Может, вернется! Одумается и прибежит!
— Да, как же, прибежит она, — плачет мать.
— Заявить можно, — говорит одна женщина. — Его за такие поступки, будьте покойны, не похвалят.
— Куда я заявлю, — плачет мать беглянки, — когда я даже фамилии не знаю, только знаю, что Костя.
Другие женщины говорят — как же она без паспорта, паспорт остался у матери.
А девочки говорят:
— Она красивая.
— Что ты, красивая! Совершенно она не красивая!
— Просто самая обыкновенная.
Спорят; но ясно и спорящим и молчащим, что эта беглянка, эта грубиянка — существо особенное: ведь во всей огромной очереди только за ней, какая б она ни была наружностью, пришел ее любимый, и она выбежала к нему, протянув руки.
— У нее глаза голубые-голубые.
— Что ты, голубые! Карие у нее глаза.
— Ничего подобного. Не то серые, не то зеленые, не разберешь какие.
— Ты видел или нет? — пристает мать беглянки к своему сыну-калеке. Ты спал или нет?
Калека молчит-молчит, потом обрывает:
— Да перестань! Тошно!
И ужасно становится похож на свою сестру.
— Пусть хоть у кого-нибудь в семье будет настоящая жизнь, — говорит он.
— Хорошо как жизнь, а как смерть? — плачет мать.
— Тоже ничего, — говорит калека. — Настоящая смерть на войне — тоже неплохо.
Он трудно поднимается, собирает свои костыли, идет. Он, когда был маленький, баловался на улице и попал под трамвай. Лопатки у него торчат под рубашкой, и нестриженые волосы лежат косичками на худой шее.
Женщины говорят:
— Без паспорта, без карточек, в чем была, — с ума сойти!
А девочки говорят:
— Как она ломала руки. Какая она была несчастная.
— Какая она сегодня счастливая!
— Ты рада? — спрашивает Светлана.
— Да! — отвечает Валя.
— Хорошо, правда?
— Хорошо!
Они быстро, по секрету от всех, пожимают друг другу руки.
В военную темную ночь, и такая история. Что за праздник нечаянный у девочек возле Московского вокзала!
И все как ветром сдунуто враз. Ничего этого нет.
— Светла-наааа! До свида-ньяааа!
Не видно Светланы; только слабенький голосишко звенит в ответ: «До свида-ньяааа!»
Все дальше, слабей звенит голосишко: «…ньяааа!»
Вздев мешки на спину, потоком идет народ.
Как щепочку, уносит Валю в душном потоке. Идем, идем. Не остановиться, не оглянуться. Справа мешок, слева мешок; каменные, ударяют больно. Собственный рюкзак давит Вале на позвонки; гнет шею. Идем, идем. Без конца идем, не видно куда. «Сейчас задохнусь», — думает Валя; но с готовностью идет и без страха: так надо. Так в нашем путешествии полагается. Только крепче держаться за Люськину руку. С другой стороны держит Люську мать, — мы все тут, потеряться не можем…
…В вагоне. Темно от вещей и людей. Валя, Люська, еще чьи-то маленькие дети, двое, на верхней полке. Там же чьи-то узлы. Внизу толчея голов. Мать говорит:
— Сели, слава богу.
До верха полон вагон, но люди входят, входят, вносят, вносят, непонятно, как это все вмещается. Те, кто раньше вошел, говорят:
— Что они делают, дышать же нечем!
Черноглазая бабушка говорит свое:
— Так он и не пришел. Боже мой, так я его больше и не повидала!
На нижней полке напротив лежит на материнской жакетке краснощекий маленький мальчик Василек. Он заболел. Это его мать, оказывается, искала ночью градусник. У него тридцать девять и три.
— Тридцать девять и три! Тридцать девять и три! — несется по вагону. — Корь! Дифтерит! Скарлатина! Ветрянка!
Из толчеи является белый халат с красным крестом. Спрашивает громко:
— У кого тридцать девять и три?
Вслед за белым халатом — тетя Дуся.
— Ты, Нинка, всегда, — говорит она. — Вечно у тебя что-нибудь. И главное — в последнюю минуту.
Молодая мать Василька оправдывается:
— Как будто я нарочно, тетя Дуся, что я могла сделать?
— Могла раньше сказать, — сердится тетя Дуся, — могла не сажать больного ребенка со здоровыми. Надо ответственность иметь и перед ребенком и перед коллективом. Которые твои манатки? Давай помогу.
