Живая вода - Крупин Владимир Николаевич (читать лучшие читаемые книги .txt) 📗
– Железо будем добывать. Феррум.
– Юноша, – заметила Рая, – это сон в летнюю ночь.
– С кем сон? – спросил Михаил, придвигаясь.
– Утром разглядим, – ответила Рая, не отодвигаясь.
Деляров обреченно думал: „Агуру надо у Алфея Павлиновича отбивать. Агуру. У староверов порядки строгие, заживем дисциплинарно. И Рая будет все же родня“.
– Какие у вас щи питательные, – сказал он Агуре. – Сами готовили?
– Сами, – прошептала Агура.
– Вот и славненько, – похвалил Деляров, облизывая ложку и пряча ее за пазуху. – Давайте обмозгуем вот какой вопрос. Так как вода – голый абсурд, то ввиду наличия железа надо скинуться на большой магнит. Думаю, что-нибудь около сотни на брата.
– Разбирается, – одобрил Михаил.
– Ну так! – ответила Рая.
На обратном пути две черные мыши перебежали им дорогу.
В красном углу, где с весны стояла фотография Маши и куда Кирпиков привык поглядывать и желать Маше всего хорошего, вновь стояла икона. Кирпиков вошел, привычно глянул и привычно сказал: „Ну как дела, Мария?“ – и обрезался: икона. Кирпиков нашел фотографию Маши на столе. Прислонил ее к слитку нечаянно сделанного стекла. Потом разулся, сгрудил половики, лег. Казалось, будет провальный сон, но когда человек намучился, он не может сразу уснуть. Кирпиков покосился – Маша смотрела на него, и казалось, что она здесь, потому что фотография была сделана в поселке и будто Маша оставила себя здесь, а теперь другая. И прежней Маше, с которой играли в память, хотелось бы рассказать сон, который давно его мучил. Он начал сниться в Померании в санбате, потом в госпитале и после него, да иногда и сейчас. Он думал, что если бы он рассказал его Маше, то она бы быстро забыла, а от него он бы отвязался. Он думал, что это был сон о ранении.
Будто бы есть такое лекарство, которое спасет многих-многих от смерти. Так как Кирпиков знает, где аптека, посылают именно его. Она рядом, и он удивляется, что другие не видят. „Иди, – говорит главный. – Великая тебе будет награда“. Кирпиков бежит. Тяжело бежать. Сбрасывает с себя амуницию, разувается и вот-вот добежит, но земля вдруг поднимается у ног стеной, он карабкается, ползет, но стена все круче, и вот вертикально уже, и не за что ухватиться. Он срывается и падает. „Стреляйте, – говорит главный. – И этот обманул“.
Этот сон Кирпиков рассказывал Варваре, и она ему свой, о трех женщинах. Но ни от нее, ни от него сны не отступились. Видимо, даже после такой жизни они не научились освобождать друг друга. Сейчас, чтобы заснуть, Кирпиков был бы рад и этому сну, он уже не испугал бы его, но не спалось. Давило сердце, но он свыкся с болью, надо же от чего-то умирать.
Когда пришли сумерки, показалось, что по всем углам, кроме этого, встали темные люди. „Теперь нельзя засыпать, – думал Кирпиков, – ночь-то во что буду спать? Надо свет зажечь. Надо встать и зажечь свет“. Но сердце не давало встать, толчками отдавалось в горле, валило обратно. Кирпиков не сердился на него, отнюдь. „Изболелось ты, милое, – думал он, – а я все тебя мучаю. Ноги не держат, руки отнимаются, одна голова жить хочет“.
Люди не выходили из углов, но увеличивались, наполнялись темнотой.
– И вот надуваются, надуваются и вот-вот цапнут. Только в светло не лезут. А ведь, думаю, иконы боятся. Но все равно все ближе, ближе. И от них змеи поползли. А одна встала на хвост, как свечка, пасть раскрыла, и язычок горит. Я будто бы в них банками кидаюсь, они кусают за стекло – и будто вода натекает из зубов. Все, все, не иначе карачун.
– А ты не поддавайся. Ты не задумывайся, – говорила Варвара. – Я как чувствовала – бежмя бегу. Помнишь, зимой был крепко выпивши, у крыльца упал, а меня как кто подтолкнул выйти.
– Да, мог тогда замерзнуть.
– Как же!
– И сколько же раз я мог отчалить? Да неисчислимо. Особенно на войне. Может, и лучше бы.
– Типун тебе на язык, – в сердцах сказала Варвара. – Ведь по обрыву ходишь, думай, чего мелешь.
– Я изжился, – тоскливо сказал Кирпиков, – и зачем еще? Я думал жить из интереса, но и это тоже зря. Смотреть, как пихаются свиньи у корыта?
– Ну это уж ты больно, – возразила Варвара. – Воду теперь закрыли. От Василия Сергеевича, пока тебя не было, прибегали.
– От кого?
– От Зюкина. Я ходила, говорит, чтоб ты на него не сердился. Это, говорит, специально так о тебе выражался, чтоб остальных с толку сбить. А так, говорит, он мне первый человек. – Варвара подождала, но муж молчал. – Всех с этой водой переворотило. Ни дела, ни работы. Не знают, чем заняться.
– Читали бы книги, – сказал Кирпиков. – Какая красота. Как хорошо, что мы детей учили, не отдергивали, это такая, мать, красота – книги…
– У нас дети хорошие, – сказала Варвара.
– Есть даже такие острова, где люди говорят свистом. Как птицы. Причем нормальные люди.
– И вот Зюкин, – продолжала Варвара, – налил себе много воды, едва ли не десять бочек. А у других почти и нет, только на уколы осталось.
– Неужели еще не напились?
– Ты ж знаешь людей: чем больше давай, тем больше надо.
– А сама чего не пила?
– Кто бы за меня лесобазу стерег?
– У тебя вода есть? – спросил муж.
Варвара принесла четвертинку.
– Это, Саня, хоть ты ругайся, хоть нет, это я знаю для чего. Вот хоть ты что, а я на тебя с веничка побрызгаю. Подожду, когда уснешь… Ты видел, снова икона. Не ругаешься?
– Да не ругаюсь, не ругаюсь, я и перекреститься могу, – ответил Кирпиков. – Так? Нет, уж поздно, спросит, где раньше был.
– Этой воды, говорит Зюкин, будет у вас море разливанное, только чтоб ты стал ее продавать.
– Ну-ка, ну-ка, ну-ка, – сказал Кирпиков, садясь. – И много запрашивает?
– Ой, много. Тебе, говорит, только доверие, на тебя не действует, говорит, не покорыстишься.
Одним махом встал Кирпиков на ноги. Другим обулся. И третьим поспешил на улицу. Вслед его крестила Варвара.
У ворот зюкинского дома стоял незнакомый парень. Он спросил фамилию и отошел от ворот.
Вася был в сарае.
– Я сделал стекло, – доложил Кирпиков.
– Эстественно, – заявил Вася. – Трудишься практически на одном энтузиазме, а сколько вокруг бюрократов. Как нас подсекли! В эмбрионе. В эмбрионе. На взлете. Тебе Варвара объяснила? Ты сможешь. Уж если не весь мир, то хоть своих поддержим. Ты же не оставишь без помощи людей, у тебя доброе сердце. А? Знаешь примету: у злых болит желудок, у завистливых печень, у добрых сердце? А эта вода вылечивает печень и желудок. Искореним злых и завистливых. Сердечники нам не в укор.
– Иди, я тут освоюсь, – попросил Кирпиков.
Вася еще поговорил, что трудно пробивает себе дорогу новое, что еще много людей мыслит отжившими категориями, но что идем мы, в общем, куда надо. И ушел.
Первую бочку Кирпиков вылил легко и аккуратно. Подкатил ее к задней стенке сарая и там отвинтил пробку. Со второй он промучился дольше. Вода из первой не успела впитаться, и новая струя растеклась по сараю и вытекла во двор. Ее заметил человек у ворот и доложил Васе. Никакого труда не составило Васе и его помощнику накостылять Кирпикову и запереть его в чулане.
– Ну, ты попомнишь, ты пожалеешь, – повторял Вася.
Созванным по тревоге людям он орал, что Кирпиков посягнул на их здоровье, на их долголетие.
– Я позвал его, чтобы разделить. Женщинам! И старикам! Вот она теперь, пейте ее!
– Был ты собакой, Васька, стал ты, Васька, свиньей! – Это сказал Афоня.
– Взять его! Увести! Никто не помешает мне заботиться о вас! – так кричал Василий Сергеевич Зюкин.
В чулане было не так уж плохо, только топчан был один и очень узкий.
– Спать по очереди, – сказал Афоня. – Выбирай меня старостой и слушай. Ну, чего ты молчишь? Саш! Ты не сердись, обидел я тебя тогда на вечеринке: не все дома, ох дурак!
В дверь послышались удары, как будто ее долбили. Точно – скоро выскочила небольшая филенка, и в сделанное отверстие заглянул Деляров.
Афоня вздохнул и спросил Кирпикова:
