Мне так хорошо здесь без тебя - Маум Кортни (читать книги онлайн без .TXT) 📗
Примерно тогда я начал искать возможности продемонстрировать свои работы в Париже. Хотя ряд моих объектов и инсталляций экспонировались на различных групповых выставках в Европе, я никак не мог найти галериста, который согласился бы устроить мне персональную выставку.
Очевидно, мой подход к политическому искусству каким-то образом хромал. Мое творчество не было достаточно громким, достаточно ярким, не пылало розовым неоном. Одни говорили мне, что моим работам не хватает последовательности, другие – что они слишком взаимосвязаны. Мне предлагали вернуться, когда я сделаю себе имя. Разумеется, невозможно сделать себе имя без персональной выставки, и невозможно добиться персональной выставки без имени. Уже в отчаянии, я заставил себя пройтись по трем последним галереям, оставшимся в списке. Одной из них оказалась галерея «Премьер Регард», которой управлял Жюльен Лагранж.
Он пролистал мое портфолио и завис над фотографией, которую я засунул в самый конец – туда, куда большинство его предшественников не добирались, успев прийти к выводу, что в моих работах отсутствует изюминка. Однако Жюльена заинтересовал «Синий медведь» – единственная картина, которая действительно вообще никак не была связана со всем остальным моим творчеством, единственное, что было в нем сентиментального.
– А другие такие же есть? – спросил Жюльен.
– Такие же бездарные? – уточнил я.
Он рассмеялся:
– Нет, дескриптивные. Доступные пониманию. Написанные с того же ракурса.
Я признался, что пробовал писать что-то в том же духе, но не собирался дальше двигаться в таком направлении, потому что это сентиментальная халтура.
– Ну да, ну да, – проговорил он, задумчиво барабаня пальцами по фотографии. – Просто как раз вот это я бы смог продать.
И пояснил, что выставлял недавно некоего британского мариниста Стивена Хаслетта и обзавелся солидной клиентурой среди британских и американских экспатов, которые любят повесить на стену что-нибудь романтичное.
– Авангард не для них. Это люди, которые везут на родину из Прованса скатерти и соль. В общем, если я получу серию картин, подобных вот этой, я смогу устроить выставку.
Я не поверил в успех мероприятия, но общаться с Жюльеном мы продолжили и в скором времени подружились – удивительное дело в стране, где принято считать чужими всех, с кем вы знакомы не с детского сада. Жюльен уговаривал меня заняться серией, а я неизменно отвечал, что я выше этого. Но вот в чем загвоздка: я отказывался писать эти картины, однако и ничего другого не делал. Помимо радостей и удивлений, родительство принесло мне вечный недосып и непрекращающийся творческий кризис. Мне едва удавалось заставить себя выжать краску на палитру, какое уж авангардное искусство в таком состоянии! К тому же я очень хотел поскорее выбраться из-под гнета финансовой поддержки семейства де Бурижо и потому был готов – даже, пожалуй, рвался – принять участие в чем-то коммерчески успешном.
И я принялся за серию. Рабочий процесс был легким и практически медитативным. Стоило только начать, и я уже не мог остановиться. Я так долго принадлежал одной женщине, что с интересом копался в сценах из прошлого, из жизни, которая была до нее. Задним умом я понимаю: я тогда сам ввел себя в состояние ностальгической мерехлюндии, подготовив благодатную почву для грядущих отношений с Лизой.
На самом деле серия сводилась не к одним только сентиментальным приветам в адрес бывших любовниц; я отдавал дань ушедшим временам, когда мне было под тридцать, а не за тридцать. Например, на картине «Школьные дни» я изобразил ряд покрытых известковым налетом писсуаров в туалете заброшенной школы, в которой обосновались сквоттеры. В центре «Кухни Р.» – полная раковина грязной посуды. Хозяйка этой кухни, новозеландская художница, рисовала пальцами, любила массовые ночные покатушки на роликах и на досуге прокалывала желающим уши. Роман с ней я завершил, сохранив в неприкосновенности свою нелюбовь как к роликам, так и к запаху медицинского спирта. На полотне «Собачница» – предбанник загородного дома в Провиденсе, где под вешалкой с брезентовыми дождевиками стоит пустая конура. Разумеется, это история не о конуре, а об американской девчонке по имени Эллиот, последнем моем увлечении до встречи с Анной.
Всего картин было шестнадцать, и они повествовали не только о начале любви, но и о ее угасании. А продажа «Синего медведя» – самый грустный финал из всех.
К возвращению Анны у меня был готов ужин – паста со сливками и черным перцем и зеленый салат с рокфором и красными грушами. Откупоренная бутылка «Шинон» уже дышала на столе. На кухню меня пригнало удвоенное чувство вины: во-первых, я получил очередное письмо от любовницы; во-вторых, мне предстояло сообщить о продаже «Медведя». Поэтому я приготовил два любимых блюда моей жены и даже сбегал в кондитерскую за фисташковыми эклерами.
Когда она появилась, мы с дочкой сидели за обеденным столом и складывали оригами. Камилла уже целый год страстно предавалась этому занятию. Вообще-то, видимо, в силу своего наполовину бретонского происхождения, больше всего она любила складывать из бумаги крабов, но на этот раз по заданию преподавателя надо было делать обезьянок.
Анна вошла в дом с кожаным портфелем в руке и, наклонившись поцеловать Камиллу, провела пальцем по сплющенному носу бумажного примата, над которым наша дочь усердно работала.
– Хорошо получается! Это кто, бабуин?
– Лемур! – возмутилась Камилла, берясь за клеевой карандаш с блестками.
– Ну конечно! – поддакнул я и подмигнул Анне.
Анна оставила мои заигрывания без внимания и принесла из кухни бокалы.
– А это что? – спросила она, сняв туфлю и массируя пятку через розовый чулок.
Передо мной лежало невнятное сооружение из цветной бумаги и липкой ленты.
– Это индуткаленок, – пояснил я. – Такая индюшка, в индюшке утка, в утке цыпленок.
Камилла наморщила нос:
– Жуть.
– Ну? – спросил я, чокаясь с Анной. – Как дела на работе?
Анна со стоном опустилась на стул за спиной у Камиллы.
– У меня нарисовалось новое дело. Группа женщин из Лилля подала коллективный иск против виноторговых компаний. В Америке на этикетках обязательно печатают предупреждение, что алкоголь противопоказан во время беременности из-за возможных дефектов развития плода. У нас ничего такого нет – открывая вино, люди не хотят думать о дурном. Так вот, у этих женщин, которые подают иск, родились дети с дефектами, и теперь они требуют, чтобы на каждой винной этикетке было предупреждение. И соответствующий логотип. Ты посмотри. – Она взяла у Камиллы фломастер и стала водить им по листку. – Вот такой.
Из-под фломастера вышло изображение беременной женщины с бокалом в красном круге с диагональной чертой поперек огромного живота.
– Правда же, вульгарно?!
Я моргнул.
– Так ты будешь защищать этих женщин?
Анна фыркнула, стягивая шарф и вешая его на спинку стула:
– Еще чего. Я буду защищать вино. Каждая этикетка – это наследие, на ней шато, имя винодела, год урожая. И вдруг под всем этим беременное пузо?! Короче, мы выиграем.
С этими словами она с удовольствием отхлебнула из бокала и погладила Камиллу по голове.
– Ну, цыпленок, как дела в саду? Ты ведь не сердишься, что я обозналась с твоим лемуром?
Камилла старательно приделывала зебролемуру длинный хвост, всем своим видом давая понять, что очень даже сердится. Анна сняла крышку с клеевого карандаша и рассеянно понюхала.
– Ладно, художник, хоть ты о своих успехах расскажи.
– Ну, я тут выяснил, что моих соотечественников не сегодня завтра начнут травить ипритом. И еще столкнулся на улице с Патриком Мэдсеном.
Анна просияла:
– Правда? Я его помню!
Я встал и направился на кухню, решив, что новости про золотого датского мальчика можно рассказать и оттуда.
– Короче, он решил заняться плагиатом! – крикнул я через плечо, помешивая соус для пасты. – Устраивает перфоманс, в ходе которого будет сидеть и читать не им написанную книгу. Некий роман из вопросов, к которому сам он не имеет никакого отношения.
