Вне сезона (сборник) - Аксенов Василий (книги хорошего качества TXT) 📗
Она болтала, щурила свои глаза, улыбалась своим ртом, ей, видно, было приятно болтать по-английски. Капиталист стоял рядом с ней, высоченный и худой, с седым ежиком на голове, а сам молодой. Пиджак у него был расстегнут, от пояса в карман шла тонкая золотая цепочка. Он говорил раскатисто, слова гремели у него во рту, словно стукаясь о зубы. Знаем мы эти разговорчики.
– Поедем, дорогая, в Сан-Франциско и будем там пить виски.
Она: Вы много себе позволяете.
Он: В бананово-лимонном Сингапуре… Понятно?
Она: Неужели в самом деле? Когда под ветром клонится банан?
Он: Забрались мы на сто второй этаж, там буги-вуги лабает джаз.
Кирпиченко подошел и оттер капиталиста плечом. Тот удивился и сказал: «Ай эм сори», что, конечно означало: «Смотри, нарвешься, паренек».
– Спокойно, – сказал Кирпиченко. – Мир – дружба.
Он знал политику.
Капиталист что-то сказал ей через голову, должно быть:
– Выбирай, я или он, Сан-Франциско или Баюклы.
А она ему с улыбочкой:
– Этого товарища я знаю, и оставьте меня, я советский человек.
– В чем дело, товарищ? – спросила она у Кирпиченко.
– Это, – сказал он, – горло пересохло. Можно чем-нибудь промочить?
– Пойдемте, – сказала она и пошла впереди, как какая-то козочка, как в кино, как во сне, ах, как он соскучился по ней, пока курил там в носу.
Она шла впереди, как не знаю кто, и привела его в какой-то вроде бы буфет, а может быть, к себе домой, где никого не было и где высотное солнце с мирной яростью светило сквозь иллюминатор, а может быть, через окно в новом доме на 9-м этаже. Она взяла бутылку и налила в стеклянную чашечку, а та вся загорелась под высотным солнцем. А он смотрел на девушку, и ему хотелось иметь от нее детей, но он даже не представлял себе, что с ней можно делать то, что делают, когда хотят иметь детей, и это было впервые, и его вдруг обожгло неожиданное первое чувство счастья.
– Как вас звать? – спросил он с тем чувством, которое бывало у него каждый раз после перевала, – и страшно, и все позади.
– Татьяна Викторовна, – ответила она. – Таня.
– А меня, значит, Кирпиченко Валерий, – сказал он и протянул руку.
Она подала ему свои пальцы и улыбнулась.
– Вы не очень-то сдержанный товарищ.
– Малость есть, – сокрушенно сказал он.
Несколько секунд они молча смотрели друг на друга. Ее разбирал смех. Она боролась с собой, и он тоже боролся, но вдруг не выдержал и улыбнулся так, как, наверное, никогда в жизни не улыбался.
В это время ее позвали, и она побежала. Она оглянулась и подумала:
«Ну и физиономия!»
«Как странно, – думала она, спускаясь вниз, в первый этаж самолета, – он похож на громилу, а я его не боюсь. Я не испугалась бы, даже встретив его в лесу один на один».
Кирпиченко пошел по проходу назад и увидел очкарика, который пытался захватить его законное место. Очкарик лежал в кресле, закрыв глаза. У него было красивое лицо, чистый мрамор.
– Слышь, друг, – толкнул его в плечо Кирпиченко, – хочешь, занимай мою плацкарту.
Тот открыл глаза и слабо улыбнулся:
– Благодарю вас, мне хорошо…
Он не первый раз летал на таких самолетах и знал, что в них не качает даже в хвосте. Он занял место в первом салоне не из-за качки, а для того, чтобы смотреть, как открывается дверь в рубку, и видеть там летчиков, как они почесываются, покуривают, посмеиваются, читают газеты и изредка взглядывают на приборы. Это его успокаивало. Он не был трусом, просто у него было сильно развито воображение. Кто-то рассказал ему о струйных потоках воздуха, в которых даже такие большие самолеты начинают кувыркаться, а то и разваливаются на куски. Он очень живо представлял себе, как это будет, хотя прекрасно знал, что этого не будет – вон стюардессы, такие юные, постоянно летают, это их работа, а командир корабля – толстый и с трубкой, и этот грубый человек, который его оскорбил, колобродит все по самолету.
Таня начала разносить обед. Она и Валерию подала поднос и искоса взглянула на него.
– А где вы проживаете, Таня? – спросил он.
«Таня, Та-ня, Т-а-н-я».
– В Москве, – ответила она и ушла.
Кирпиченко ел, и все ему казалось, что у него и бифштекс потолще, чем у других, и яблоко покрупнее, и хлеба она дала ему больше. Потом она принесла чай.
– Значит, москвичка? – опять спросил он.
– Ага, – шустренько так ответила она и ушла.
– Зря стараешься, земляк, – ухмыльнулся морячок. – Ее небось в Москве стильный малый дожидается.
– Спокойно, – сказал Кирпиченко с ровным и широким ощущением своего благополучия и счастья.
Но, ей-богу же, не вечно длятся такие полеты, и сверху, с таких высот, самолет имеет свойство снижаться. И кончаются смены, кончаются служебные обязанности, и вам возвращают пальто, и тоненькие пальчики несут ваш тулуп, и глаза блуждают уже где-то не здесь, и все медленно пропадает, как пропадает завод в игрушках, и все становится плоским, как журнальная страница. «Аэрофлот – ваш агент во время воздушных путешествий» – эко диво – все эти маникюры, и туфельки, и прически.
Нет, нет, нет, ничего не пропадает, ничто не становится плоским, хотя мы уже и катим по земле, а разным там типчикам можно и рыло начистить, вот так-так, какая началась суета, и синяя пилотка где-то далеко…
– Не задерживайте, гражданин…
– Пошли, земляк…
– Ребята, вот она и Москва…
– Москва, она и бьет с носка…
– Ну, проходите же, в самом деле…
Все еще не понимая, что же это происходит с ним, Кирпиченко вместе с морячком вышел из самолета, спустился по трапу и влез в автобус. Автобус покатился к зданию аэропорта, и быстро исчез из глаз «советский лайнер «Ту-114», самолет-гигант», летающая крепость его непонятных надежд.
Такси летело по широченному шоссе. Здесь было трехрядное движение. Грузовики, фургоны, самосвалы жались к обочине, а легковушки шли на большой скорости и обгоняли их, как стоячих. И вот кончился лес, и Кирпиченко с морячком увидели розоватые, тысячеглазые кварталы Юго-Запада. Морячок заерзал и положил Валерию руку на плечо.
– Столица! Ну, Валерий!
– Слушай, наш самолет обратно теперь полетит? – спросил Кирпиченко.
– Само собой. Завтра и полетят.
– С тем же экипажем, а?
Морячок насмешливо присвистнул.
– Кончай. Эка невидаль – модерная девчонка. В Москве таких миллион. Не психуй.
– Да я просто так, – промямлил Кирпиченко.
– Куда вам, ребятишки? – спросил шофер.
– Давай в ГУМ! – гаркнул Кирпиченко и сразу же все забыл про самолет.
Машина уже катила по московским улицам.
В ГУМе он с ходу купил три костюма – синий, серый и коричневый. Он остался в коричневом костюме, а свой старый, шитый четыре года назад в корсаковском ателье, свернул в узелок и оставил в туалете, в кабинке. Морячок набрал себе габардина на мантель и сказал, что будет шить в Одессе. Потом в «Гастрономе» они выпили по бутылочке шампанского и пошли на экскурсию в Кремль. Потом они пошли обедать в «Националь» и ели черт-те что – жульен – и пили «КС». Здесь было много девушек, похожих на Таню, а может, и Таня сюда заходила, может быть, она сидела с ними за столиком и подливала ему нарзана, бегала на кухню и смотрела, как ему жарят бифштекс. Во всяком случае, капиталист был здесь. Кирпиченко помахал ему рукой, и тот привстал и поклонился. Потом они вышли на улицу и выпили еще по бутылке шампанского. Таня развивала бешеную деятельность на улице Горького. Она выпрыгивала из троллейбусов и забегала в магазины, прогуливалась с пижонами по той стороне, а то и улыбалась с витрин. Кирпиченко с морячком, крепко взявшись под руки, шли по улице Горького и улыбались. Морячок напевал:
Это был час, когда сумерки уже сгустились, но еще не зажглись фонари. Да, в конце улицы, на краю земли алым и зеленым светом горела весна. Да, там была страна сбывшихся надежд. Они удивлялись, почему девушки шарахаются от них.
