На острие меча - Азаров Алексей Сергеевич (читать книги бесплатно полные версии txt) 📗
Знаю, уверен, что ты будешь заботиться о нем. Трудно растить ребенка без отца. Победа близка, и это должно поддержать тебя. Милая моя, сделай так, чтобы ребенок стал настоящим борцом. Когда он вырастет, расскажи ему о смерти его отца и дяди.
Скорблю о вас. Но скорбь моя переходит в гордость: я умираю как честный человек.
Свобода и социализм близки. И если я сожалею о чем-либо, то только о том, что не увижу Болгарию свободной. Умираю спокойно, потому что знаю, что светлый день не за горами. Враг спешит — расправа готова...»
Эмил Попов — соратникам по подполью:
«Дорогие товарищи! Смерть не так страшна, как думают многие. Умереть предателем действительно страшно. Предать свой народ — самое большое преступление. Но я могу спокойно сказать, что моя жизнь принадлежит народу. Я никогда не жил только для себя. Обращаюсь к тем товарищам, которые еще колеблются, надо ли бороться. Пусть гордо поднимут голову и сообща добьют врага человечества — фашизм. А сколько великого в жизни, отданной этой великой борьбе! Победа идет. Она близка. Моя смерть, как и смерть тысяч других, таких же, как я, ускорит победу: смерть учит нас еще сильнее ненавидеть врага и не прощать его. Будьте беспощадны. Эмил Попов».
Доктору Пееву разрешили написать два письма — 17 и 19 ноября 1.
Он догадывался: письма будут перлюстрированы. Значит, надо говорить так, дабы контрразведка получила не улики, не повод использовать твое завещание, чтобы грязью облить Советский Союз, БКП, а документ, опровергающий полицейские и судебные инсинуации.
Александр Леев — жене и сыну.
«Милые мои Елисавета и Митко! Недавно я вернулся из судебной палаты, где нам огласили приговор. Я думаю, вы уже узнали, что я осужден по ст. 112-й Наказательного закона к смертной казни через расстрел и по ст. 3-й Закона о защите государства к смерти через расстрел и по совокупности к смерти через расстрел и штрафу в 500 000 левов. Теперь я относительно спокоен. Я нахожу, что приговор несправедлив, т. е. по ст. 112 «г» я могу быть признан виновным только с натяжкой, а по ст. 3 Закона о защите государства вина приписана неосновательно и бездоказательно. Я не состоял ни в какой связи и не оказывал никакого содействия нашей коммунистической партии, ее подразделениям и членам. При этом в части «шпионажа» было выявлено и доказано в процессе (и прокурор с этим согласился!), что я не похищал государственные тайны, и сведения, переданные мной, были получены от друзей в обычных разговорах...
Я думаю о вас и желаю, чтобы вы были здоровы. Не считайте, что с моим исчезновением кончится мир. Жизнь берет свое. Живите в согласии и любви... Целую вас много, много раз — ваш Сашо».
Последние письма...
Он писал и думал не о себе. Оберегал партию от клеветы. Форе и Янко — от возможных обвинений в будущем. Жену и сына — от опасности быть привлеченными за соучастие... Он всегда думал о других больше, чем о себе.
Регентский совет с поразительной поспешностью конфирмовал приговор.
Смертникам об этом не сообщили ничего.
Димитр Пеев метался по Софии, стараясь поднять на ноги тех, кто мог бы повлиять на регентов и добиться замены смертной казни пожизненным заключением. Вспомнил о бывшем министре Марко Богу-шевском, с дочерью которого учился; позвонил, добился приема. Богушевский выслушал, пожевал
губами: «Ничего не могу сделать, молодой человек. Весьма сожалею...»
Георгий Говедаров поехал к Филову. Не садясь и не принимая поданной руки, сказал, глядя в упор на регента:
— Богдан, ты совершаешь чудовищную ошибку! Суд ничего не доказал, обоснования с точки зрения юриспруденции зыбки и их легко разнести. Приговор свидетельствует только о том, что в Болгарии нет суда, есть произвол. Подумай о международном общественном мнении, Богдан. Задумайся и о том, что, санкционируя приговор, ты лишаешь себя в будущем права надеяться на сколько-нибудь снисходительное отношение.
— Я не меняю лошадей,— сказал экс-премьер.
Говедарова передернуло.
— Господин Филов, в таком случае я буду говорить официально. Группа депутатов, которую я представляю, протестует против применения смертной казни, считая, что приговор содержит грубые юридические ошибки и основан на передержках и натяжках. Это фальсификат, а не документ, имеющий законную силу, господин регент.
— Что же хотите вы и депутаты?
— Замены смертной казни заключением.
— Всем троим? Или кому-нибудь отдельно?
— Всем троим!
Филов встал, вышел из-за стола. Сказал тихо, разделяя слова.
— Нас здесь двое, Говедаров. И я тебе отвечу. Жаль, что расстреляют троих. Лучше, если бы было триста три, три тысячи триста три, сто тысяч... Ты понял, Говедаров? Кстати, думаю, что ты опоздал. Их, возможно, уже расстреляли. На вчера было назначено. Так-то!
Вернувшись домой, Говедаров записал разговор в дневнике. Всегда корректный, не удержался от определения, аттестующего Филова: «Редкий негодяй, выродившийся в зверя».
Елисавета через председателя суда Добрева добивалась свидания с мужем. Взывала к гуманизму, к сердцу, рассудку, умоляла. Полковник ответил: «Не вправе, госпожа». Отказал наотрез.
Димитр, в свою очередь, пытался упросить Ка-сева.
Прокурор, обласканный правительством после приговора, был благодушен. Успокоил.
— Вашего батюшку расстреляют не завтра. Еще, быть может, успеете встретиться.
Почесал переносицу, пояснил свою мысль:
— Завтра — праздник Михаила-архангела, покровителя полиции. Мы же не варвары какие-нибудь, чтобы казнить в такой день. Будьте спокойны, молодой человек.
Говедаров обзванивал депутатов. Предлагал срочно составить и подписать петицию, адресованную Симеону II. Депутаты подолгу расспрашивали, кто уже дал согласие, обещали подумать. Говедаров понимал: одно дело — участие в парламентской оппозиции, совсем другое — открытый протест против приговора, угодного регентам, вдовствующей царице, Дирекции полиции, Кочо Стоянову и Гешеву. Каждый, небось, прикидывал, а что если ДС возьмет на заметку, спровоцирует, доберется до шкуры? Гешев-то не пощадит!
Истекли двое суток.
Минул день Михаила-архангела — последняя отсрочка, данная «гуманным» Любеном Касевым, от которого зависела дата приведения приговора в исполнение.
22 ноября с утра вершину Витоши затянуло серым. Потом она почернела. Пошел дождь.
Говедаров предпринял последнюю отчаянную попытку. Позвонил генералу, начальнику школы офицеров запаса, на полигоне которой обычно расстреливали осужденных по политическим статьям. Генерал был другом детства, верным, преданным. Говедаров верил, что сможет уговорить его отказаться от позорной «чести» предоставить стрельбище для уничтожения тех, кто завтра станет национальной гордостью страны.
— Я не получал приказа,— сказал генерал.— Мои люди в этом не участвуют.
— Заклинаю тебя, выставь караул у полигона. Не допусти! Я выиграю целые сутки и надеюсь, что смогу убедить Иоанну.
Генерал помолчал. Ответил:
— Говедаров, я бы сделал это, но машина уже пришла... Мне кажется, что на полигоне стреляют... Да, да прости их господи. Наверное, так... Ты опоздал, Говедаров.
16
22 ноября 1943 года.
16 часов 20 минут.
Стрельбище школы офицеров запаса — три длинных тоннеля, по пятьдесят метров, в глубине которых насыпь из песка и шлака. Идет мелкий, необычный для этого времени года дождь. У солдат намокли шинели, по лицам, стекая с козырьков фуражек, скатываются капли. Подпоручик из полевой сумки достает винтовочные патроны, отсчитывает: три, еще три, еще три... и еще. Пальцы не слушаются его. Подпоручик молод, совсем мальчишка, ему бы не солдатами командовать, а Стивенсона читать, но выбор начальства пал на него и семерых рядовых его взвода, и теперь он, пытаясь скрыть от подчиненных дрожь, отсчитывает патроны. Боевые, со стальными наконечниками на пулях.
Зябко, промозгло, страшно.
Те трое стоят у насыпи.
