Прыжок в устье Леты (СИ) - Каримов Данияр (полные книги TXT) 📗
Еловский взял с полки первую попавшуюся книжку и, открыв первую же страницу, обнаружил, что держит фотоальбом. На снимках - пожелтевших и мутных - были запечатлены дети. Целая группа - от совсем еще малышей на руках у матерей до вполне самостоятельных сорванцов. С каждым листом число ребятишек таяло, а лица воспитателей старели, а потом исчезли вовсе. На последней карточке стояли, тесно прижавшись друг к дружке, несколько неулыбчивых мальчишек от ясельного до предшкольного возраста и девочка лет четырех. Несладко им было в подземелье.
Никифор, сам не понимая для чего, бережно убрал фотографию во внутренний карман. Мысли путались, и на душе скребли кошки. Постояв немного, Еловский привел дыхание в норму и отправился обратно. Он вышел в галерею, все еще удивляясь тому, как легко ориентируется в заброшенном бункере, уверенно миновал несколько разветвлений, не сбившись с намеченного курса, а потом каким-то звериным чутьем почуял, что находится в убежище не один. Никифор перешел на мягкий, неслышный шаг и вытащил из кобуры скорчер.
У выхода, опершись рукой о тяжелое полотно гермозатвора, стоял Всеволод Маркович с белым как мел лицом, словно увидел не Никифора, а приведение.
- Что-то нашел? - спросил он тоном, чуть выше обычного.
- Нет, - соврал Еловский, стараясь говорить обыденно, словно увидел знакомого, с которым встречался на том же месте по десять раз на дню. - Пусто здесь. Безжизненно.
- Пусто, - сдавленно повторил Всеволод Маркович. - Безжизненно.
- А вы что здесь делаете? - поинтересовался Никифор.
- Молодость вспомнил, - замялся глава миссии, избегая смотреть Еловскому в глаза. - Я ведь этот бункер лично открывал.
- Вот как, - сказал Никифор, пряча сарказм и усмешку.
- Давно это было, - ответил Всеволод Маркович и голос его был подобен бункеру - пустым и безжизненным. - Думал, забылось все. Оказалось, нет...
...Струхнул Всеволод Маркович, как есть, да так, что маска отеческая набок сползла. Он внешне постарел даже, будто сам прогерию подхватил. И больше всего, чую, пугает его мысль, что в становище наше я не вернусь. Будто у меня альтернатива имеется в запасе. Куда тут податься? К аборигенам, разве что. Но я для них нелюдь, не иначе. Знамо, проходили.
Что ж я в заброшенном бункере эдакого разузнать мог? Интрига! И самому теперь дюже интересно. Но беспокоить старика расспросами тревожно. Вижу, не в себе патрон, вот-вот резьбу сорвет. Как я потом отцу в глаза смотреть буду? Извини, батя, угробил твоего давнишнего товарища, довел грешным делом до инфаркта. Сердечко у него было большое, но слабое. Так что больше весточек с Надежды не жди. Бр-р-р!
Всеволод Маркович, конечно, пытается держаться бодрячком. Но скрыть, что сопровождение отбившегося от рук сопляка отнимает у него последние силы, не может, и сам это прекрасно понимает. Кажется, рухнет вот-вот, да только страх на ногах держит. Поэтому тараторит Всеволод Маркович всю дорогу без умолку: про то, как они с моим отцом бункера нашли, как гермозатворы вскрывали, как полудохлые реакторы гасили и затем утилизировали. Плохонькие реакторы были, беда одна. В шестом он вообще почти сдох, энергии только на аварийное освещение хватало. Но разве что-то другое на Надежде было долговечнее? Здесь все на последнем издыхании: аборигены, их убогая цивилизация, сама разоренная планета. Консервы, разве что, тут выпускались едва ли не бессрочные, поскольку наполовину из синтетики. На запах и вкус что резина вяленая, но когда есть нечего и такому до слюнок рад.
Вскоре Всеволод Маркович монотонным бубнежом меня вконец утомил, и я сам не заметил, как перестал на словесный поток внимание обращать. Общий фон: о таком вспоминаешь, только если исчезает. Погрузился в себя, а внутри бессловесная тоска. Мыслей путных нет, душа ноет, хоть в петлю лезь, и старый снимок из бункера грудь огнем жжет.
По возвращению сдал Всеволода Марковича на руки медику, послонялся немного рядом, чтобы убедиться, что беспокоюсь напрасно. Мужик он еще крепкий, многих переживет, если близко к сердцу чужие выходки принимать перестанет. Потом заглянул на камбуз, выпросил у деда Клауса кружку крепкого чая, и заперся в своем отсеке от чужих глаз. Выудил из-за пазухи фото, приглядываюсь, и осознать не могу, чем он трепет вызывает.
Снимок сделан в том же отсеке, где я его и нашел. На заднем фоне стена с картинками, но горки вылизанных консервных банок еще нет. Мордахи малышей назвал бы совсем обычными - на каждой человеческой планете таких пруд пруди. Крайний, самый маленький, даже на меня чем-то чутка похож. Я на снимках таким же выходил - насупившимся, неулыбчивым. Однако отличить детей подземелья от карапузов с других миров все же можно, хоть и не сразу поймешь, в чем. Печать обреченности на лицах. Такое, скорее, присуще взрослым, осознающим перспективы. Странно чувствовать подобное в нежном возрасте, но фото - немой свидетель. Видимо, понимали бедняжки, что кроме них и не осталось больше в бункере почти никого. А судя по тому, что снимок в альбоме был последним, вскоре, очевидно, и фотограф их покинул.
Господи, я ж своими глазами видел горку консервных банок, а только сейчас задним умом понял, что в один жуткий момент осталась малышня в бетонном склепе одна! Думать об этом просто страшно, но представляется живо, как наваждение. Те, что постарше, какое-то время бродили по сумрачным коридорам в поисках консервов, чтобы самим поесть и младших накормить. Но потом? Выбрались наружу? Или остались лежать за герметичными дверями безымянного кубрика? Если так, хуже всего, наверняка, было самым маленьким. Мука видеть, как исчезают те, кто был рядом, и пытка - остаться в склепе в одиночестве.
