Возвращение - О'Брайен Эдна (бесплатные онлайн книги читаем полные .TXT) 📗
Оценить это сможет сам читатель.
А. Саруханян
Барышни Коннор
Перевод Н. Буровой
Знакомство с ними, казалось, откроет двери в иной, необыкновенный мир. Мне виделось, как с трудом подается на тугих петлях зеленая железная калитка, как я иду к дому по тенистой аллее и стучусь в белую парадную дверь. Допускались туда лишь садовник, почтальон да уборщица; они держали виденное в тайне, иногда только, важничая, бросали, что картинам на стенах цены нет и что мебель в доме вся старинная. Там был сад с фонтанами, пруд с кувшинками, огород и декоративные деревья, которые они называли араукариями. В доме жили мистер Коннор, майор, и две его дочери. Сын майора погиб в автомобильной катастрофе. Говорят, несчастье произошло оттого, что отец без конца дергал сына, заставляя ехать быстрее, — пусть все видят, что значит самая дорогая машина в округе. Даже трагедия не сблизила обитателей дома с жителями деревушки, отчасти оттого, что они сами держались отчужденно, а главное потому, что деревенские, будучи католиками, не могли пойти ни в церковь, где отпевали протестанта, ни на протестантское кладбище, где у Конноров был заросший плющом фамильный склеп, к которому, словно к дому, вели каменные ступени. Конноры не носили траура, и уже через месяц после похорон позвали в гости друзей.
Два-три раза в год майор приглашал к себе владельцев конного завода и хирурга с женой из Дублина. Нельзя сказать, чтобы дочери майора были красавицами, но в них была порода и слова они выговаривали так, что всякая иная речь казалась вялой и растекшейся, как устье нашей речки или озерцо посреди поля. У них были темные волосы, темные глаза и обветренная кожа. Мисс Эми заплетала волосы в косу и укладывала короной на макушке, а мисс Люси смиряла свои непокорные кудри большими коричневыми заколками. Если барышням Коннор случалось кивнуть кому-либо из местных или полюбоваться чьим-либо малышом в коляске, новость мгновенно облетала весь приход, и те, кому не доводилось быть ими замеченными, чувствовали себя обойденными и страдали от зависти. С нами-то они здоровались; считалось даже, что у нас есть основания рассчитывать на большее, поскольку Конноры были нам в некотором роде обязаны. Отец мой разрешил им выгуливать своих собак на нашем поле, и почти каждый день мы видели, как дочери майора в белых макинтошах и с легкими желтыми тросточками в руках волокут мимо нас рвущихся с поводков громадных коричневых гончих. За домом сестры спускали их с поводков, и тогда наши овчарки, не выбегая со двора, заходились лаем, потрясенные, как мне казалось, самим видом этих безупречно породистых тварей. Барышни прогуливались мимо нас вот уже год, но ни разу не зашли, не заговорили с моей матерью, когда она шла им навстречу с пустым ведром из курятника или направлялась туда с кормом. Они молча кивали и шли дальше. С отцом они заговаривали, называя его Миком, хотя звали его на самом деле Джозеф, и шутили по поводу его охотничьих собак, ни разу не завоевавших ни приза, ни медали. Мать они игнорировали, и это ее обижало. Ей до смерти хотелось пригласить их в дом, чтобы они могли полюбоваться нашими безделушками и толстыми шерстяными коврами, которые она ткала зимой по вечерам и расстилала в дни, когда ожидались гости.
— Позову-ка я их в пятницу на чай, — сказала она мне. Мы решили, что приглашение должно быть неожиданным, потому что, пригласи мы их заранее, они скорее всего откажутся. Мы напекли пирожных, пирожков с мясом, приготовили бутерброды с яйцом и майонезом, с луком и без лука. Взбили сливочный крем и выложили в вазочку белую пену, сладко пахнущую кондитерской. Меня поставили на страже у кухонного окна. Завидев их вдалеке, я крикнула матери:
— Идут! Идут!
Она подобрала волосы, заколов их на затылке коричневым черепаховым гребнем, выбежала из дома и стала у калитки, облокотившись на верхнюю перекладину, будто любуясь видом или позируя фотографу. Я слышала, как она сказала: «Простите, барышня… вернее сказать, барышни». Она как-то неестественно выговаривала слова, с акцентом, который когда-то приобрела в Америке и который появлялся у нее всякий раз, как к нам приходили незнакомые люди или когда она ездила в город. Ей было явно неловко, словно она надела новое платье или туфли, а они ей не впору. Я видела, как барышни отрицательно покачали головами, потому задолго до того, как мать вернулась в дом, знала, что они не приняли приглашения и что стол, который мы с таким старанием накрывали, теперь покажется ей чистой насмешкой.
Она вошла напевая, стараясь показать, что ничего, собственно говоря, не произошло. Барышни Коннор пошли дальше. Собаки, спущенные с поводков, носились по полю, загоняя в лес перепуганных индюшат.
— А что мы будем делать с угощением? — спросила я.
Надевая передник, мать устало ответила:
— Отдадим работникам, наверное.
Можете себе представить, как она была удручена, если готова была отдать глазированные пирожные и красивые бутерброды работникам, которые, вернувшись с поля, без разбору набрасывались на все подряд.
— Не пришли… — сказала я растерянно, не зная, как вызнать у матери, чем же барышни Коннор объяснили свой отказ.
— «Мы никогда не едим между обедом и ужином», — передразнила она обидчиц с насмешкой и болью в голосе.
— Может быть, потом зайдут… — сказала я.
— Странные они, словно два башмака на одну ногу, — отозвалась мать, разрывая пополам старое полотенце. Выведенная из равновесия, она всегда затевала уборку: снимала шторы, драила полы или натирала до блеска деревянные стулья.
— Им только с Бешеным и водиться, — пробормотала она сердито.
Барышни Коннор держались обособленно и даже за покупками старались ездить в большой город. По воскресеньям они ходили в протестантскую церковь. Прихожан в этой каменной церкви, самой старой в приходе, оставалось всего четверо. Вековые ее стены позеленели от дождей, камни поросли мхом, и из щелей выбивалась трава. Майор бывал в церкви далеко не всякое воскресенье, зато раз в месяц дочери привозили его в кресле-каталке на кладбище, к склепу, где покоились его жена и сын. Случавшиеся там местные, стремясь подружиться с Коннорами, бросались к нему с выражением сочувствия, будто майор был единственным, кто понес в этом мире утрату. Он же, сущий невежа, бесцеремонно спрашивал дочерей, как зовут сочувствующего. Его резкость и причуды объясняли ревматизмом, которым он страдал, говорят, много лет. Он решительно отказывался отправиться к святому колодцу, куда другие ездили молиться об исцелении. Он был большой, грузный, краснолицый и всегда ходил в серых вязаных рукавицах. Пастор навещал его два раза в месяц, а в рыболовный сезон присылал ему с почтовым фургоном две свежие форели. В ответ барышни Коннор приглашали пастора и еще нескольких джентльменов, приехавших на рыбную ловлю, отобедать.
Помимо этих случаев, Конноры редко кого-либо принимали, если не считать Бешеного, наезжавшего к ним по воскресеньям. Он был капитаном в отставке и жил в соседнем городке. У него были рыжеватые усы и огромные, налитые кровью глаза. Поговаривали, что он спит с обеими барышнями, потому и прозвали его Жеребцом. Мама же моя называла его Бешеным. По воскресеньям он приезжал на спортивной машине как раз к чаю, который летом пили за железным столиком в саду. Мы, дети, подкрадывались поближе и подглядывали, прячась за деревьями. Видно было плохо, зато были слышны голоса, смех барышень, а затем удары крокетного молотка. К дому вела извилистая дорога, по обеим сторонам которой тесным строем стояли столетние ели. Деревья помоложе были посажены майором в ознаменование разных великих событий, случившихся на его веку, таких, как коронация, рождение детей и победа Англии в прошлой войне. Рождение дочерей он отметил посадкой айвы. Что это такое, мы не знали. К голубому кедру у калитки была прибита дощечка с надписью: «Осторожно, злые собаки!», а верх бетонного с вкрапленной галькой забора был утыкан битым стеклом, чтобы ребятишки не могли забраться в раскинувшийся на много гектаров сад.
