В плену у мертвецов - Лимонов Эдуард Вениаминович (читать книги без регистрации .TXT) 📗
Шемякин: Ты…ты…
Я: Мишка, однажды я подошёл к двери твоего номера в «Хайт-Редженси Отель» в Нью-Йорке и приложил ухо к двери. Ты о чем-то спокойно разговаривал со своей графиней, помнишь, была у тебя такая. Когда же я постучал и вошел, ты заорал и бросил в неё пепельницу. Если хочешь знать, я больше любил общаться с твоей женой и дочкой. Они были симпатягами, кормили меня, Доротея училась во французской школе, была панкеткой, и вместе мы ходили на концерт «Клэш», в то время как ты пускал пыль в глаза заезжим москвичам, выгуливая их в «Царевиче»…
Шемякин: Дыр бул щил… Твою, Лимона, мать…
Я: К тому же Доротея была уже тогда классная художница…
Издатель: Я бы не хотел, чтобы наше издательство обвинили в финансировании деятельности НБП. Да я и не хочу такую деятельность финансировать. И вообще мне очень не нравится, когда авторы, даже любимые мною, пытаются давить на издательство, в том, какие книги издавать.
Я: Э,э, полегче. ФСБ, точнее, мой следователь, всего лишь попросил от Вас справку, как доказательство, что Вы действительно выплатили мне сумму в пятнадцать тысяч долларов за издание двух моих произведений: книги воспоминаний «Книга Мёртвых» и расследования «Охота на Быкова». А Вы тотчас и струсили. Следователь уже шесть месяцев не выдаёт мне деньги, потому что у него душа Инквизитора, палача. Но я пожаловался три раза Генеральной Прокуратуре и прокуратура велит следователю отдать конфискованные у меня частные деньги. От Вас требуется лишь подтвердить, что мои деньги – чистые. А какие это книги я Вас заставлял издавать?
Издатель: Все Ваши предложения об издании Ваших социально-политических книг мне не интересны, мы очень редко издаём non-fiction, кроме того я люблю Лимонова-писателя и равнодушен к Лимонову-политику. Это как минимум.
Я: Когда «роман» «Это я, Эдичка» вышел в 1979 году, он был расценен читателями именно, как социально-политическая книга. Эмигранты обвинили меня в том, что я продался КГБ. Когда вышла по-французски моя книга «У нас была Великая Эпоха», то французские газеты называли меня «певцом Сталинизма». А когда в 1993 вышел в Париже «Дисциплинарный санаторий», очень крупный французский критик Мишель Поляк назвал меня «философом для скин-хэдов». Я хочу сказать, что все мои книги социально-политические. Других я не пишу.
Издатель: Я очень расстроен тем, что Вы отвергли все мои предложения. Прежде всего по поводу трёх романов. Я уверен, что Ваши романы войдут в школьные учебники, даже если они остое…нили самому автору. А все предложения об издании Ваших социально-политических книг мне не интересны, повторяю…
Я: Вы не хотите меня услышать, Вы не понимаете, что Лимонов – автор книги лекций «Очертания будущего», она сейчас печатается в газете «Лимонка» из номера в номер – тот же Лимонов, что и автор «Эдички». Одно и то же лицо. Он лишь с годами прояснил своё видение мира и теперь картина того братства ребят и девушек, братской семьи, о которой он мечтал, бродя в то далёкое жаркое лето 1976 года в Нью-Йорке, дана им в «Очертаниях будущего». Я всегда был, есть и до последнего вздоха останусь социально-политическим автором. В этом моя сила. Если Вы этого не понимаете – то Вы близорукий издатель. Как можно разрезать меня на писателя и политика, объясните? Подозреваю, что если бы в 1976 году неизвестный никому Эдуард Лимонов принёс бы Вам книгу под названием «Это я, Эдичка» – Вы бы её не напечатали, сославшись на то, что это социально-политическая книга. И заподозрив, что это non-fiction, а вы очень редко издаёте non-fiction.
Издатель (молчит, звуки его дыхания): ху-фу, фу-ху – хух…
Я: Вам следует продолжать издавать Довлатова, это политически корректный писатель, как Вы – политически корректный издатель. Я – политический писатель и политический заключённый. Вы сумели один раз зацепить деньгами писателя Лимонова, ну а вкуса, силы и мужества и веры не хватает, чтобы продолжать быть его издателем. А ведь много веры и не нужно. Я уже крупнейший писатель современного мира. ФСБ и тюрьма постараются, сделают меня Великим.
Издатель (фыркает): Кхе-кхе…
Я: Я с Вами разговариваю без сюсюканья, без умолчаний, без жеманного кокетства живого человека. Я наполовину бронзовый, и потому называю себя «Великим писателем» as a matter of fact, как бизнесмен назвал бы «обширными» какие-нибудь залежи урана или самым крупным в мире назвал бы, скажем, тракторный завод. Мне брехня давно уже не нужна. Брехня и ложная скромность унизительны. Но продолжим… Вы хотите от меня роман, но я их не пишу – последний написан в 1990 году. Ещё в середине 80-х годов критик Николь Занд догадалась, и писала в «Ле Монд» обо мне: «Его роман – его жизнь.» Вот и печатайте главы моей жизни. Каждая глава моей жизни – мой роман. Вы здесь в России нечутки, как брёвна или как сапоги. И не развиты.
Издатель: Что касается аванса за «Монстров» и «Книгу воды» – могу предложить рублёвый эквивалент 2500 долларов США. А там уже будем надеться на хорошие продажи.
Я: Мне мало этих денег. И мне непонятно, почему за «Книгу мёртвых» Вы выплатили мне десять тысяч аванса, за книгу о Быкове – 5 тысяч долларов, и так и не начали выплачивать проценты с продажи, хотя ведь сами писали мне в тюрьму, что «Охота» продаётся очень хорошо". Что, в течении полутора лет моя цена как писателя драматически уменьшилась в четыре раза? Этого быть не может, потому что пол-России осведомлено о том, что я в тюрьме. У меня складывается впечатление, что Вы пользуетесь тем обстоятельством, что я нахожусь в тюрьме.
Издатель: По поводу Вашего последнего письма. Мне неприятно и жаль, что Вы пишите о том, что Вам приходится выпрашивать и ждать денег. Это неправда, мы за всё заплатили далеко вперёд
Я: Поскольку все мои деньги конфискованы следствием, то даже продуктовые посылки в тюрьму мне оплачивает мой защитник. Пребывание в тюрьме, кстати – дорогое удовольствие. Я предполагал, что пребывание в тюрьме даёт мне право на некоторые небольшие льготы в отношениях с моим издателем, как то: дружеский аванс, какие-то деньги в счёт публикации следующей книги. За мной долгов не числится, первая же книга вернула бы Вам эти несколько тысяч долларов. Вы ведёте себя хуже, чем когда я был на свободе…
Аслан: Эдуард, у тебя больше не осталось твоего шоколада?
Я (шуршу бумагами): Держи! Осталось немного…
Аслан: Спасибо партийцам.
Нет, Издатель не понимает, кого он издаёт. Такое может быть. Близкие даже люди однажды перестают понимать, кто ты. Моя первая жена Анна знала лучше меня мои стихи, но расставшись со мной, потом не могла понять последующего моего творчества… Ни жанра, ни смысла текстов «Русское» и «Золотой век». «Что это? Зачем?» Когда я написал мой первый роман, те, кто любил мои стихи, говорили мне: «Поэт ты отличный, а вот проза тебе не удается. Ну зачем ты стал писать прозу. Только позоришься с этим…» В 90-е года, те, кто был в восторге от моих «романов», не захотели понимать мою журналистику. «Ты отличный писатель, зачем ты лезешь в беллетристику? Пусть этим занимаются бесталанные патриоты, но ты – в „Савраске“?!» Они морщили носы и считали, что я загубил свою репутацию тем что стал публиковать статьи в «Советской России». Впоследствии суждено было появиться и тем, кто любил мою журналистику, но не верил в мой политический талант. «Журналист ты был от Бога, но в политике, в политике ты ничего не понимаешь. Политика – грязное дело», – говорили они снисходительно и банально.
Если бы я слушал моих близких и окружающих меня людей, я бы так и остался умеренно пьющим московским поэтом, в треснувших очках и с корявой физиономией. И сейчас выдёргивал бы морковку со своих шести соток, задумчиво отирал бы её о фуфайку и хрустел бы морковкой, разговаривая с соседом о первых заморозках. А не сидел бы в Бастилии, как государственный преступник. Напрашивается только одно возможное объяснение поведению близких: люди по природе своей реакционны, неподвижны, они совсем не хотят, чтобы ты был больше их. Они намеренно тянут тебя назад, в свой вонючий улей. Помню алкоголичка Наташа Медведева, жена, радовалась, когда мне случалось напиваться. «Edward, She is very happy to see you drink», – с изумлением открыл мне наш общий друг Тьери Мариньяк. Это всё происходило в середине 80-х годов в Париже. Выглядело её удовольствие якобы непонятным и неуместным. Мне её удовольствие по поводу моего состояния опьянения было куда как понятно. Чрезмерно выпив, я опускался на один уровень с нею, во мне обнажалась человеческая слабость. Люди, и близкие, хотят, чтоб их кумиры, любимые так же вывозились в дерьме, как они сами, не высовывались, не возвышались. Мои жёны и близкие, хотя и хотели быть жёнами Супермена и железного человека, радовались проявлению моих слабостей. Род человеческий всегда тянет свои жирные пухлые ручонки к Герою: «Сойди к нам в жидкое месиво, будь как мы!» А я бил их по рукам, а я кричал своей женщине: «Ты ленива! Подъём, в строй, совершенствуй себя!» Толпа не любит жить с героями. Пока я не пришёл в камеру 32, они себе спокойно храпели до обеда, возились до полуночи, а появился я, и им пришлось почувствовать себя виновными перед самими собой. Я говорил им: «Учите английский, используйте время, ходите на прогулку, не то у Вас атрофируются ноги, занимайтесь спортом». Им пришлось переживать меня недели две, они пытались подражать мне, мы пошли все трое на прогулку… Первым отстал Аслан… Ихтиандр продержался дольше и импульсивно, с перерывами ходил на прогулки. Потом, к его счастью, началась осень и появился предлог не ходить, – дождь, он радостно дождём и воспользовался, хотя одна треть прогулочного дворика закрыта железной крышей. Человек слаб и не терпит возле себя возвышающихся людей: Ихтиандр едва ли не каждый вечер канючит, что вот на Бутырке бы… Я для него слишком активен, и он имеет в виду, что на Бутырке бы меня поставили на место… Ибо я камень, брошенный в их стоячий пруд.
