Тридцатая любовь Марины - Сорокин Владимир Георгиевич (книги регистрация онлайн TXT) 📗

Марина бежит, бежит, бежит, крича и размахивая руками и все вокруг бегут и кричат, бегут и кричат.

И вот бело-голубая громадина «Боинга» окружена ревущим людским морем. Открывается овальная дверь и в темном проеме показывается ЛИЦО. Широколобое, с узкими, обрамленными шкиперской бородкой щеками, маленьким, напряженно сжатым ртом и неистово голубыми глазами. И в них, в этих мудрых, мужественных глазах великого человека, отдавшего всего себя служению России, стоят слезы.

ОН выходит из проема на верхнюю площадку подкатившегося трапа, выходит в том самом тулупчике, прижимая к груди мешочек с горстью земли русской.

Людское море оживает, вскипает безумными валами, Марину несет к трапу, она оказывается у подножья, она видит ЕГО совсем близко. А ОН, там наверху, залитый лучами восходящего солнца, поднимает тяжелую руку и размашисто медленно крестится, знаменуя Первый День Свободы.

И все вокруг крестятся, целуются, размазывая слезы.

И Марина тоже крестится и плачет, крестится и плачет.

И Солнце Свободы встает, затопляя все своим светом…

— Да открыто, входите! — приглушенно донеслось из-за двери, Марина коробкой толкнула ее.

Дверь распахнулась. Марина вошла в узкий и короткий коридорчик, тесно заваленный и заставленный.

— Ау… — негромко позвала она, морщась от режущей руку коробки.

Послышалось нарастающее шарканье разношенных тапочек, Люся вошла в коридор:

— Маринка! Привет…

— Привет… держи быстро, а то руки отваливаются…

— Что это? — Люся приподняла коробку и, пошарив ладонью по обоям, щелкнула выключателем, — Ух-ты упаковано как сурово…

— Это вам.

— А что это? Диссида?

— Да нет. Распакуй, узнаешь…

— Да ты раздевайся, проходи… Мить, Маринка пришла!

— Слышу, слышу, — худощавый, коротко подстриженный Митя заглянул в коридор, — Привет.

— Привет, Мить, — Марина повесила плащ на один из огромных корабельных гвоздей, поправила свитер и пошла за исчезнувшими хозяевами.

В проходной комнате никого не было — Люся на кухне распутывала цековские узлы на коробке, Митя чем-то щелкал в своей комнатенке.

Марина осмотрелась, потирая онемевшую руку.

Эта комната, увешанная картинами, книжными полками, фотографиями и репродукциями, всегда вызывала у нее желание потянуться до хруста, закурить и блаженно рухнуть на протертый тысячами задниц диван.

Как много всего было в этой комнате, под матерчатым, полинявшим от табачного дыма абажюром.

Марина вдохнула и знакомый невыветривающийся запах табака качнул память, оживляя яркие слайды минувшего: немногословный Володя Буковский ввинчивает в пепельницу сигарету, просит Делонэ почитать новые стихи… строгий молчаливый Рабин неторопливыми движениями распаковывает свою картину, на которой корчится желто-коричневый барак со слепыми окошками… бодрый, подтянутый Рой Медведев что-то быстро говорит, сдержанно жестикулируя… улыбчивый круглолицый Войнович читает «Иванькиаду», прерываясь, чтобы дать угаснуть очередному взрыву смеха… американская корреспондентка поднимает увесистый «Никон», нацелив выпуклый глаз объектива на оживленно беседующих Сахарова и Митю… весело поблескивающий очками Эткинд стремительно целует руку вошедшей Чуковской — высокой, седовласой, осанистой…

— Маринк… откуда роскошь такая? Где ты? Иди сюда! — крикнула из кухни Люся.

Марина прошла к ней.

Удивленно глядя на нее, Люся держала в руках батон колбасы и банку с икрой:

— Не понимаю…

— Поймешь, когда съешь, — усмехнулась Марина, перешагивая через пушистого кота, — Это вам к Пасхе.

— От кого?

— От ЦК КПСС.

— Ну, серьезно?

— Да не все ли равно, от кого? От меня!

— Роскошь какая… спасибо… а сколько я должна, Мариш?

— Чашку чая. И пожрать чего-нибудь…

— Нет. ну как же… Митя! Митька! Марин, но я заплачу, у нас шас есть…

— Ладно, заткнись.

Митя вошел в кухню, приветливо улыбнулся Марине:

— Ты просто девушка из Голливуда. Что это?

— Жратва.

— Кому?

— Вам.

— От кого?

— От сочувствующих диссидентскому движению в СССР.

Засмеявшись, он взял банку:

— Так. Судак в томатном соусе. Невероятно.

Марина вытянула из лежащей на столе пачки сигарету, закурила:

— В лагере не так кормили?

— Почти так. По праздникам рябчиков давали с икрою паюсной и с кувшином шабли.

— Ну вот. Набирайся сил. Для будущих классовых битв.

— Спасибо. Мы наш, мы новый мир построим… Люсь, отрежь попробовать.

— Сейчас я всем нарежу, подожди… — мотнула головой Люся. убирая продукты в пузатый облупленный «ЗИЛ».

— За такую снедь, Мариночка, я тебе презентую одну книжонку, — Митя положил руку на ее плечо, — Пошли.

В его комнатенке было тесней, чем в коридоре, — бумаги, книги, пачки фотографий теснились на грубых дощатых полках, лежали грудами на столе и кровати. На стуле беззвучно мотал бобины роскошный японский магнитофон.

— Ух ты, чудо какое. Я раньше не видела у тебя…

— А раньше и не было, — равнодушно отозвался Митя, — Неделю всего.

— Привезли?

— Ага. Жалко загонять, но придется…

— Мани, мани?

— Да. Сейчас как никогда нужны…

Бобина кончилась и, похлестывая кончиком пленки, остановилась.

— Так. Где-то здесь… — Митя. словно слепой, провел рукой по книжным корешкам, — Ага. Вот она…

Вытащив новенькую книжку, он передал Марине:

— На. Читай и радуйся.

— Спасибо, Митенька, — улыбнулась она, рассматривая обложку с темной фотографией какого-то старика и белым крупным шрифтом: МЕЖДУ СОБАКОЙ И ВОЛКОМ.

— Ты «Школу для дураков» читала?

— Ага. Ты же мне и давал, еще до посадки.

— Хорошая книжка?

— Ничего.

— Он мне нравится. Не знаю почему, но нравится. Хотя Гроссман, конечно, ближе.

Митя ласково посмотрел ей в глаза.

Улыбнувшись, она отвела взгляд:

— Ты как-то изменился…

— А ты вот не меняешься. Все такая же нимфа.

— Нимфетка?

— Ну, из нимфеток ты выросла.

Минуту они простояли, рассматривая друг друга.

— Чааай пииить! Ребяяята! — прокричала на кухне Люся.

Вскоре они уже сидели за квадратным кухонным столиком, покрытым все той же старой-престарой клеенкой, начисто утратившей свой рисунок.

Марина отхлебнула обжигающий чай из большой глиняной кружки и провела пальцем по клеенке.

За этим столом в свое время пересидели, выпив сотни литров крепкого Люсиного чая, почти все известные правозащитники, диссиденты, писатели и художники.

И пили многие наверно из этой глиняной «гостевой» кружки — грубой, серовато-коричневой, поблескивающей глазурью…

Марина снова отхлебнула, разглядывая в чае свое отражение.

Этого края с небольшой извилистой трещинкой касались губы Сахарова, Орлова, Якунина, Щаранского, Даниэля, Синявского, Владимова, Буковского, Копелева, Роя и Жореса Медведевых…

И ОН тоже касался этого края.

Марина вздрогнула, провела языком по трещинке. Вот здесь были ЕГО твердо сжатые губы…

— Ты что задумалась? — спросила Люся, отправляя в рот тоненький ломтик колбасы.

— Да так, ничего…

— Какие новости?

— Чего-то никаких. А у вас?

— Тоже, — безразлично пробормотал Митя, — Вчера корр был.

— Ну и что?

— Ничего. Говорили про погоду… Да, мальчики были эти… как их группа…

— «Молодежная инициатива», — подсказала Люся, протягивая Марине тарелку с сильно помятыми пирожными.

— А что это?

— Да то же, что и «Доверие», только еще более неопределенней. Милые ребята, выросшие хиппи. Хотят сердцами почувствовать американских сверстников, чтобы вместе противостоять современному… как это у них… современному упорядоченному безумию…

— Сердцами? — спросила Марина, прокусывая эклер.

— Ага…

— А половыми органами?

Митя с Люсей засмеялись.

Стоящий на «ЗИЛе» телефон приглушенно зазвонил.

Митя протянул руку, коснувшись плечом Марины. снял трубку:

— Да… ааа, привет. Привет. Ага… вот как… ей? Ну, чудно… хорошо… хорошо… ага… спасибо… спасибо, Мил, пока.