Мэнсфилд-парк - Остин Джейн (читать книги полные TXT) 📗
– Фанни, дорогая! Теперь мне станет спокойнее.
Глава 16
Все трое, остававшиеся в Мэнсфилд-парке, были несчастны, и каждый самым несчастным считал себя. Однако тетушка Норрис, привязанная к Марии как никто другой, поистине страдала более других. Мария была ее любимица, была ей всех дороже; брак племянницы, который, как она с гордостью чувствовала и о чем с такой гордостью говаривала, был делом ее рук, и нежданная развязка совсем ее сразила.
Ее будто подменили, – притихшая, отупевшая от горя, ко всему теперь равнодушная, она стала неузнаваема. На ее попечении оставались сестра и племянник и весь дом, но она никак не воспользовалась этим, была не в силах ни править, ни распоряжаться, ни хотя бы воображать себя всеобщей опорой. Когда ее и вправду коснулась беда, ее деятельная натура оцепенела, и ни леди Бертрам, ни племянник не находили в ней ни малейшей поддержки, да она и не пыталась их поддержать. Она помогла им не больше, чем они друг другу. Каждый был равно одинок, беспомощен и заброшен; и теперь приезд Эдмунда, Фанни и Сьюзен лишний раз подтвердил, что ей приходится хуже всех. Остальным двум полегчало, но ей ничто не приносило облегчения. Эдмунд почти так же обрадовал своим приездом брата, как Фанни – леди Бертрам, а тетушка Норрис, вместо того чтоб с их прибытием поуспокоиться, при виде той, кого она, ослепленная гневом, почитала виновницею несчастья, только пуще разгневалась. Прими Фанни предложение мистера Крофорда, и не случилось бы этого несчастья.
Сьюзен тоже вызвала у ней неудовольствие. Она даже замечать ее не желала, только раза два посмотрела на племянницу с отвращением, но сочла ее шпионкой, втирушей, нищенкой и еще того хуже. Другая же тетушка приняла Сьюзен с тихой добротою. Леди Бертрам не могла уделить девочке много времени или много слов, но приняла ее как сестру Фанни, которая тем самым вправе гостить в Мэнсфилде, и готова была и приласкать ее и полюбить; а Сьюзен этому от души радовалась, ведь она загодя знала, что от тетушки Норрис не дождешься ничего, кроме дурного настроения; ее переполняло счастье, она блаженно сознавала, что избегла многих зол, и оттого легко примирилась бы с куда большим равнодушием, чем то, с каким ее встретили прочие домочадцы.
Она теперь много времени была предоставлена самой себе и могла сколько угодно знакомиться с домом, с парком и садом, и дни ее проходили очень счастливо, а те, кто при других обстоятельствах уделили бы ей внимание, запирались в четырех стенах или поглощены были каждый тем из домочадцев, кого он один и мог хоть немного утешить в эту трудную пору; Эдмунд, пренебрегая собственными чувствами, старался облегчить душевные муки брата, а Фанни, преданная тетушке Бертрам, вернулась к своим прежним обязанностям, только с еще большим рвением и с мыслью, что никогда она не сможет довольно помочь той, которой ее так недоставало.
Разговаривать с Фанни о постигшем семью ужасе, разговаривать и горько жаловаться – только это и утешало леди Бертрам. Терпеливо выслушивать ее и отвечать с добротою и сочувствием – вот и все, что можно было для нее сделать. Ничто другое не могло ее успокоить. Случившееся не давало покою. Леди Бертрам не отличалась глубокомыслием, но, направляемая сэром Томасом, она обо всех серьезных событиях судила верно; и потому понимала всю чудовищность того, что произошло, и не старалась сама и не ждала, чтобы Фанни стала ее уговаривать преуменьшить вину и бесчестье.
Леди Бертрам не умела любить горячо, не умела и подолгу задумываться об одном и том же. Несколько времени спустя Фанни почувствовала, что, пожалуй, уже можно отвлечь ее и пробудить кой-какой интерес к обычным занятиям; но всякий раз, как леди Бертрам вновь возвращалась к случившемуся, она видела его лишь в одном свете: потеряна дочь, и позор никогда не будет смыт.
Фанни узнала от нее все подробности, которые прежде еще не всплыли наружу. Тетушка рассказывала не очень связно, однако с помощью писем к сэру Томасу и от него, да при том, что ей было уже известно и удалось разумно сопоставить, Фанни вскоре поняла все, что хотела, об обстоятельствах, которые сопутствовали случившемуся.
На Пасху миссис Рашуот вместе с семейством, с которым в последнее время коротко сошлась, уехала в Туикенем, – семейство отличалось живыми, приятными манерами и, вероятно, подходящим для нее нравом и свободомыслием, потому что именно в их дом мистеру Крофорду открыт был доступ в любое время. О том, что он жил по соседству, Фанни уже знала. В эту самую пору мистер Рашуот отправился в Бат, желая провести там несколько дней со своей матерью, а потом привезти ее в Лондон, и Мария, находясь у этих своих друзей, не была ничем связана, даже присутствием Джулии, которая недели за три до того покинула дом сестры и переехала к неким родственникам сэра Томаса; родители теперь полагали, что переезд был затеян ради большего удобства для встреч с мистером Йейтсом. Вскорости после того, как Рашуоты воротились на Уимпол-стрит, сэр Томас получил письмо из Лондона от старого и весьма близкого друга; тот, наслушавшись и навидавшись довольно, чтоб встревожиться, советовал ему самому приехать в Лондон и, употребив свое влияние на дочь, положить конец, чрезмерной близости, из-за которой она уже удостаивается нелестных замечаний, а мистер Рашуот явно обеспокоен.
Сэр Томас уже готовился последовать совету друга, никому в Мэнсфилде не сообщая содержания его письма, но тут в новом письме с нарочным друг извещал, что молодые супруги на грани разрыва. Миссис Рашуот покинула дом мужа, мистер Рашуот, в сильнейшем гневе и отчаянии, обратился к нему, мистеру Хардингу, за советом; по мнению мистера Хардинга, речь идет по меньшей мере о совершенной сгоряча нескромности. Служанка миссис Рашуот-старшей грозит разоблачениями. Он делает все, что в его силах, чтобы унять страсти, в надежде на возвращение миссис Рашуот под супружеский кров, но ему так непримиримо противостоит своим влиянием мать мистера Рашуота, что следует опасаться наихудших последствий.
Невозможно было утаить это ужасающее сообщение от остальных членов семьи. Сэр Томас уехал, Эдмунд его сопровождал; оставшиеся погрузились в отчаяние, которое еще усиливалось с каждым следующим письмом из Лондона. К этому времени все уже стало достоянием злых языков. У горничной миссис Рашуот-старшей было что предать огласке, и, поддерживаемую хозяйкой, ее не удавалось заставить замолчать. Жена и мать мистера Рашуота даже за то короткое время, что они провели под одной крышей, успели рассориться; старшая ожесточилась против невестки, вероятно, столько же из-за оказанного ей неуважения, сколько от обиды за сына.
Так или иначе она оставалась непримирима. Но даже не будь она так несговорчива или не имей такого влияния на сына, который всегда слушался того, кто говорил с ним последний, того, кто мог подчинить его или заставить замолчать, все равно надеяться было бы не на что, ибо миссис Рашуот-младшая не появлялась, и были все основания полагать, что она скрывается где-то вместе с мистером Крофордом, каковой покинул дом дяди, якобы отправившись путешествовать, в тот самый день, когда исчезла она.
Сэр Томас, однако, еще несколько времени прожил в Лондоне, надеясь разыскать дочь и удержать от худшего падения, хотя она и так уже непоправимо себя опозорила.
Каково ему-то сейчас приходится, самая эта мысль была для Фанни мучительна. Лишь один из всех его детей не доставлял ему теперь страданий.
Болезнь Тома, потрясенного поведением сестры, сильно обострилась, и его состояние опять стало настолько хуже, что даже леди Бертрам была испугана переменою в нем и обо всех своих страхах исправно писала мужу; а побег Джулии, еще один удар, который обрушился на него по приезде в Лондон, хотя он и не ощутил его в тот час со всей остротою, конечно же, причинил ему немалую боль. Фанни понимала это. Видела по письмам дяди, как ему это горько. Союз с Йейтсом был бы нежелателен при любых обстоятельствах, но оттого что он был заключен в такой тайне, и такое неподходящее для этого было выбрано время, чувства Джулии предстали в самом невыгодном свете, и тем безрассудней выглядел ее выбор. Сэр Томас назвал это дурным поступком, совершенным наихудшим образом в наихудшее время; и хотя Джулию можно было простить скорей, чем Марию, так же как безрассудство простительней, чем порок, он не мог не заключить, что сделанный ею шаг дает основания ждать от нее в дальнейшем, как от ее сестры, самого худшего. Таково было его мнение о пути, на который она ступила.
