Эвмесвиль - Юнгер Эрнст (читаемые книги читать онлайн бесплатно .txt) 📗
Дорогой господин статский советник!
За совет познакомиться с Вико я должен выразить Вам особую благодарность. <…>
Шпенглер называет его учение о культурных циклах коперникианской революцией в историографии… <…>
Я сразу же занялся тем, что попытался прояснить связь между Вико и Гаманом, почти очевидную. Гаман упоминает его только раз, в письме Гердеру от 22.12.1777, после прочтения Scienza nova, которую незадолго до того получил из Флоренции, и называет «отцом нашей критики». Эта дата успокаивает меня в отношении оригинальности положения «Поэзия — материнский язык человеческого рода», высказанного Гаманом уже в 1762 г. в работе «Эстетика in nuce». Дело в том, что она в почти дословном виде встречается у Вико. <…>
«Культурный цикл», как его описывает Вико [498], повторяется — в ускоренном темпе — в истории Эвмесвиля (с. 98):
Люди сначала стараются выйти из подчинения и жаждут равенства — таковы Плебеи в Аристократических республиках, которые в конце концов изменяются в Народные. Потом они стараются превзойти равных — таковы Плебеи в Народных Республиках, искажающихся в Республики Могущественных. Наконец, они хотят поставить себя выше законов — отсюда Анархии, т. е. разнузданные народные Республики; нет худших Тираний, чем они; в них столько тиранов, сколько в государстве наглецов и развратников.
Концепция Вико вкратце сводится к тому, что изначальное право, боги и герои, религиозные культы были изобретены в древности «поэтами-теологами». У него были и другие ценные для Юнгера идеи, о которых речь впереди.
Второй учитель Мартина Венатора — философ Бруно. В романе он характеризуется так: «Виго обращен к богам, а Бруно — к титанам; к лесу — один, к нижнему миру — другой»; «Как Виго хочет вывести нас за пределы истории, так же Бруно выводит за пределы науки; первый использует в качестве инструмента волю, второй — представление»; «Припоминаю один семинар, на котором он рассматривал время и пространство с мифологической точки зрения. Согласно Бруно, отец всегда олицетворяет время, а мать — пространство…»; «Бруно же, напротив, смотрит на мир как маг…»; «Бруно удалился с поля истории решительнее, чем Виго; поэтому одному из них я больше доверяю, когда речь заходит о ретроспективе, а другому — когда пытаюсь определить перспективы на будущее» (и так далее).
Моя гипотеза состоит в том, что под именем Бруно скрывается некая ипостась Джордано Бруно (1548—1600), жившего, как и Вико, в эпоху радикальных преобразований пространственного мышления. Шмитт, для которого первостепенное значение имеют именно революции в пространственных представлениях, писал о Джордано Бруно [499]:
Можно найти и другие исторические примеры, но все они меркнут перед лицом глубочайшего и самого богатого последствиями изменения планетарной картины мира во всей известной нам мировой истории. Это изменение происходит в XVI—XVII веках, в эпоху открытия Америки и первого кругосветного плавания. <…> Коперник первым доказал научно, что Земля вертится вокруг Солнца. Его труд о вращениях небесных орбит <…> вышел в 7543 году. Хотя он и изменил тем самым всю картину нашей Солнечной системы, но он все же еще твердо держался того мнения, что мироздание в целом, космос, представляет собой ограниченное пространство. Таким образом, еще не изменился мир в глобальном космическом смысле и с ним вместе не переменилась сама идея пространства. Несколько десятилетий спустя границы пали. В философском смысле Джордано Бруно предположил, что наша Солнечная система (в которой планета Земля вращается вокруг Солнца) представляет собой лишь одну из множества солнечных систем бесконечного звездного неба.
Третий учитель, Тоферн, занимался поэзией и грамматикой, что соответствует представлениям Юнгера о важности языка, о которых отчасти уже шла речь в связи с эссе «Лесной путь». Прототипом Тоферна, видимо, послужил «северный маг» Иоганн Георг Гаман (1730—1788), оказавший большое влияние и на идеи Юнгера, и на его стилистику. Об этом можно прочитать в прекрасном послесловии Александра Михайловского к книге Юнгера «Сердце искателя приключений» [500] (вторая редакция, 1937), которой предпослан эпиграф из Гамана. Гаман потому называл язык поэзии «материнским языком человеческого рода», что видел в речи, в языке образов единственный способ связи между трансцендентным и земным миром. Он, между прочим, считал, что и история имеет типологическую, «образную» структуру, понимание которой возможно только на основе мифологической или поэтической историографии. В «Эллинском трилистнике клевера» [501] Гаман повторяет мысль Фрэнсиса Бэкона о триаде наук — истории, поэзии, философии, — соответствующих трем способностям человеческого духа (память, воображение, рацио), и отдает первенство среди этих наук именно поэзии. Представители как раз этих наук оказываются учителями и «крестными отцами» Венатора. Наконец, в тексте романа содержатся аллюзии на работы Гамана (что отмечено в комментариях).
Чем занят Мартин Венатор? Он наблюдает жизнь города и двора Кондора на касбе, параллельно занимаясь историческими изысканиями: он как бы примеривает на себя образы анархов, живших в прежние исторические эпохи. Сквозь все эти исторические образы просвечивает некий вневременной прототип, до которого он долго не может добраться.
Дневниковая запись Юнгера, относящаяся к самому началу работы над романом (Агадир, 9 августа 1974 г.) свидетельствует о том, что он воспринимал исторических персонажей в духе Гамана и Вико — так, будто сквозь них просвечивает череда героических и божественных предшественников:
Закончил: «Историю Александра Великого» Дройзена. Я добавил к ней его же «Историю диадохов» — пользуясь тем экземпляром, в котором отец и брат уже оставили свои замечания. Я хотел особенно еще раз присмотреться к Эвмену, образ которого должен отразиться в романе. / Историю можно воспринимать также как возвращение крупных фигур во все более слабеющих воплощениях: боги дают меру героям, герои — царям. До Трои герои решают конфликты богов, которые правят над и под ними, и выступают зримо. С походом же Александра Македонского возвращается Троянская война, великое столкновение Запада и Востока. Александр — это Ахилл; его скорбь по Клитию, в гневе убитому им, напоминает скорбь Ахилла по Патроклу. Эвмен обладает чертами хитрого Одиссея, Деметрий вступает в Афины подобно хозяину праздника Диониса.
Сам же Венатор, когда хочет сказать, что вызывал в луминаре образы исторических персонажей, употребляет слово «цитировал», которое, как объясняет в своем труде Вико, изначально значило «называть по имени, восхвалять (богов)» (с. 196):
С этого первого мгновения всех вещей человеческих должны были языческие люди начать восхваление богов в том смысле, в каком говорит древнее латинское право — «цитировать», называть по имени…
Здесь я позволю себе маленькое отступление. Мартин Венатор, среди прочего, представляет себя анархом-декадентом в Париже конца XIX в. Через несколько лет после публикации «Эвмесвиля», в 1985 г., Юнгер закончит роман — будто бы чисто криминальный — «Опасная встреча», над которым работал с 1947 г. Действие этой книги разворачивается в Париже около 1888 г. (поскольку в ней упомянут известный убийца Джек Потрошитель), и она буквально кишит образами всевозможных анархов: там есть и вор, и убийца (он же самоубийца), и просто декадент, и анархи-«профессионалы» — переведенный в полицию армейский офицер Этьен Лоран и сыщик инспектор Добровски. В контексте нашего анализа романа «Эвмесвиль» интересно упоминание о том, что один из персонажей, ротмистр Гольдхаммер, в молодости писал диссертацию по праву на тему «Понятие суверенитета в государстве и у Единственного» и, соответственно, «восхищался Гоббсом и Штирнером» (с. 253). Встречаются там и другие термины (или образы), знакомые нам по «Эвмесвилю»: «охота» и «охотник» («Добровски принял на себя сущность охотника…», там же, с. 197), «первобытный лес» (реплика того же Добровски: «Среди людей нет ничего невозможного. <…> Мы все находимся в первобытном лесу…», там же, с. 243), «зеркальное отражение» (там же, с. 244; это место имеет явную перекличку с финалом «Эвмесвиля»):
