Критикон - Грасиан Бальтасар (серии книг читать бесплатно TXT) 📗

ЧИТАТЕЛЮ

Великих довольствует лишь великое. Что до меня, я не прошу судьбу послать мне читателями людей великих, но молю о читателе благодушном и благожелательном – ему подношу я сей трактат о старости как особливую новинку. Никто не осудит, если чего-то не сделаешь, но осудит, коль сделаешь плохо; мало кто спросит, почему нет того или этого, но спросят, почему это плохо. Признаюсь, куда разумней было бы не начинать сего труда, но, раз начал, неразумно будет не закончить. Так пусть же эта часть третья станет печатью, скрепляющей две первые.

Немало промахов найдешь здесь при желании – уж ты-то не дай маху. И вот тебе обширные поля – полагаю, на то поля и заведены, дабы разумный читатель заполнял их тем, что упустил или чего не знал писатель; дабы он, читатель, исправлял сочинителя. Хоть за одно снискать бы твою похвалу – за то, что в этом сочинении я стремился соблюсти великий совет Горация, изложенный в бессмертном его «Искусстве», совет, применимый ко всякому творению; он гласит: Denique sit quod vis simplex dum taxat et unum [521]. Какова бы ни была цель рассуждения или вымысла – будь то в жанре эпическом, комическом или ораторском, – надобно стремиться, чтобы сочинение составляло единое целое, чтобы части не были каждая сама по себе, но, сочетаясь, образовали совершенное единство.

В сей третьей части я старался избежать обычного у большинства сочинителей недостатка – первая часть часто хороша, вторая хромает, а третья и вовсе на ногах не держится. Я же стремился к обратному (хотя не знаю, удалось ли мне это), к тому, чтобы вторая часть была менее плоха, чем первая, а эта третья – чем вторая.

Некий читатель, человек великий, сказал об одном великом творении, что находит в нем лишь один изъян – оно недостаточно кратко, чтобы выучить на память, и недостаточно длинно, чтобы читать без конца. Боюсь, не постигло бы последнее мой труд – не достоинств ради, но из-за утомительного многословия. Впрочем, я предлагаю тебе и другие сочинения, покороче. И хотя мне далеко до ученого гуманиста и славного законоведа Тирако [522], восхищавшего поклонников своей плодовитостью, я надеюсь, что, выпуская по книжечке в год, тоже заслужу благодарность читателей.

Кризис I. Почести и горести стариковства

Нет описки без писателя, нет глупости без радетеля, и чем она глупей, тем более рьяного. Сколько голов, столько – не скажу умов, нет! – причуд. Вот однажды взялись умники, те, что лезут в адвокаты рода человеческого, осуждать мудрую Природу за то, что началом жизни она установила детство.

– Самый никчемный, – говорили они, – самый бестолковый из всех четырех возрастов! Правда, таким образом жизнь начинается приятно и легко, да только в глупости. А раз невежество всегда опасно, сколь пагубнее оно в начале! И этаким-то манером должны мы вступать в мир, во вселенский этот лабиринт, сложенный из коварства и лжи, в мир, где сотни глаз и то мало! Нет, негоже это придумано. Надо жаловаться – нас обманули, пусть исправят ошибку!

Недовольство людей вскоре дошло до верховной консистории – уши правителей чего только не услышат! И велено было хулителям предстать пред высочайшие очи. Жалобу, сказывают, выслушали благосклонно и предложили ходатаям самим избрать возраст, с коего, по их рассуждению, лучше начинать жить, но с условием, – кончать они будут противоположным: к примеру, ежели началом будет веселая весна детства, то конец придется на унылую зиму старости; а ежели начнут со зрелой осени, с возраста мужества, прощаться с жизнью доведется в необузданное лето юности. Дано им было время хорошенько все обдумать да обсудить, а как придут к согласию, пусть, мол, представят свое решение – тотчас будет исполнено. Тут-то и пошли споры, вавилонское смешение мнений, на каждое предложение сыпались со всех сторон возражения. Одни предлагали начинать жизнь с молодости – из двух-де крайностей лучше безумец, чем глупец.

– Вздор несусветный! – возражали другие. – Не жизнь тогда будем начинать, но в пропасть катиться; не в мир вступать, а в край погибели, да вратами порока, не добродетели; а как завладеют пороки башнями души, кто их выгонит из крепости? Поймите, ребенок – нежный росток; согнется налево, его можно еще склонить направо, но юноша необузданный да разнузданный советов не слушает, наставлений не терпит, все делает наперекор и во всем ошибается. Поверьте, из двух крайностей безумие куда опасней неведения.

О недужной старости долго спорить не пришлось, хотя кое-кто и ее предлагал, – чтоб уж камня на камне не оставить, все перевернуть.

– Ба! – сказали те, кто был менее глуп. – Старость – не радость, а гадость, в этом возрасте лучше жизнь покидать, чем начинать; всяческие немощи облегчают смерть, делают ее более сносной. Страсти в эти лета спят, зато бодрствует прозрение – перезрелый, а потом иссохший, плод сам падает.

Наибольший успех имела партия, отстаивавшая возраст зрелости.

– Вот это годится! – одобряли книгочеи. – Начало будет великолепное – в полдень разума, при полном свете суждения! Великое преимущество – войти в запутанный лабиринт жизни при ярком солнце! Да, эта пора – царица всех прочих, лучшая пора жизни. С нее начал первый из людей, таким его ввел в мир Верховный Мастер – существом законченным, совершенным, зрелым и до мелочей отделанным. Ясно! Прекратим споры и пойдем просить у Божественного Творца этой милости.

– Погодите! – молвил некий разумный человек. – Ну, кто когда начинал с самого трудного? Искусство этого не советует, природа так не поступает – напротив, во всех своих творениях оба восходят от легкого к трудному, от малого к большому, пока не достигнут совершенного. Разве кто-нибудь начинает подъем с гребня горы? А тут едва человек начнет – да с немалым трудом – жить, как обсядут его заботы, обременят обязанности; не законченным будет он, а конченым, ведь ему надо стать личностью, а это в жизни наитруднейшее. И ежели для начала жизни не годятся немощи старика, тем паче – труды мужа. Кто пожелает жизни, если будет с нею знаком? Кто захочет вступить в мир, зная, каков он? Нет, дайте человеку пожить какое-то время для себя – ведь детство и половина юности еще принадлежат ему, лучших дней ему не видать во все годы жизни.

Спор этот так и не кончился, и сейчас идет, и будет идти, и никогда люди не придут к согласию, не вернутся с ответом к Верховному Творцу, который потому и не отменяет установление, чтобы человек начинал жизнь с ничего не ведающего детства и заканчивал умудренной старостью.

Наши странники по миру, путники по жизни, оказались уже у подножья седых Альп – голова Андренио начала белеть, лебяжий пух Критило редеть. Был сей край так уныл и угрюм, что у всех, кто в него вступал, кровь леденела.

– Ого, – сказал Андренио, – этот перевал я назвал бы скорее вратами смерти, нежели дорогой жизни.

И примечательно, что те, кто прежде переходил через Пиренеи потея, ныне переходил Альпы кашляя, – сколько в юности попотеешь, столько в старости покашляешь. Некоторые из горных вершин были белы, другие – плешивы, а из скал выпадали камни-зубы. Не струились весело и резво ручейки в жилах – жестокий холод заморозил и веселье и живость. Все вокруг охладело и замерло. Деревья стояли обнаженные, без прежней буйной зелени, растеряв пышную листву, а ежели где и остался листок-другой, то столь зловредный, что, падая, убивал: потому-то умиравшая старуха сказала: «Я буду держаться за листья дерева апельсинового» [523]. Воды не смеялись, как прежде, но рыдали, даже льдинки скрипели. Соловей не пел, влюбленный, а стенал, разочарованный.

– Что за хмурая область! – сетовал Андренио.

– И нездоровая! – добавил Критило. – Кипенье алой крови сменилось разлитием черной желчи, хохот – стонами, повсюду хлад и печаль.